Том 1. Произведения 1829-1841 годов

Не сорок дней готовился Спаситель, –Часть жизни всей; Христос двенадцатиБыл лет, когда закон уж толковал,Но в тридцать лет явился пред народомС великой властью искупленья миру,И тут еще осмелился ДиаволВ пустыне подойти к нему;Тем паче мы должны быть осторожны.

Однакож голосом души зачемПренебрегать, – согласен в этом я.Ступай ты проповедать миру свойПоход крестовый, как пустынник Петр, –Поход не крови, а любви и братства;Ступай один, без денег, пеший,Смирись перед людьми, просиКусок насущного ты хлеба,Терпи отказ, переноси обиды,

Свое ты имя и богатство скрой,И нищим нищий ты скажиО новом мире, их зови тудаИ слушай, что тебе на это скажут.Коль дух не возмутится твойОт притеснений и обид,Коль нищему тебе поверят люди,Коли пойдут с тобой – веди, мой сын:

Тогда твое призванье подтвердилось.

Вильям(со слезами бросается ему на шею).

Иду, иду, благослови, отец!

Фокс.

О, горько, горько мне с тобой расстаться!..

1839. Владимир.

<Часов в восемь навестил меня…>^*

…Часов в восемь навестил меня некогда бывший мой законоучитель – отец Василий; он уже не один раз был у меня, и беседа его всякий раз оставляла в моей душе светлый след. Я обнял почтенного пастыря. Когда он давал мне уроки, я не умел вполне оценить этого человека, с его восторженной, чистой душой. Что-то беспредельно торжественное было в беседе нашей; плавным, величественным maestoso окончилась она: благословение пастыря, объятия друга напутствовали меня, слезы души любящей заключили ее. В эти минуты я был достоин принять высокие впечатления. Возбужденная душа раскрывалась всему святому. Взор мой покоился на двери, в которую вышел священник.

…Дверь снова растворилась. Видали ли вы на образах явление девы Марии в какой-нибудь бедной келье изнеможенному cтарцу-монаху, во всем блеске просветленного образа человеческого, в котором от плоти едва осталось очертание, а дух божественности просвечивает в своей бестелесности? видали ль взор любви и кротости, обращенный на поверженного в прах угодника? и его взор, светящийся восторгом и благоговейным трепетом? Я был тот, которому явилась дева…, молча протянула она мне руку, я быстро схватил ее…

…Не так ли умирает человек? Посланник божий, светлый, улыбающийся, подойдет к страдальцу, протянет руку, и тело мертво, а душа родилась в царство духа и свободы. Как ясно стало в душе моей, когда я держал ее руку; казалось, не о чем было и говорить, а когда стали говорить, говорили так, ничтожные вещи. Разлука укрепила нашу симпатию, дала возможность прийти в себя, в сознание, превратиться в сущность жизни, в самую жизнь. Только тогда пало несколько сильных слов, которые носят в зародыше мир чувствований, мыслей, дел. «Брат, – сказала она, прощаясь, – в дальнем крае помни, что твоя память о ней ей так необходима, как жизнь».

…Мы простились. Время опустило меч свой…

…Я остался с Терентьичем. Ветеран мой часто рассказывал мне о своих походах и жизни за границей. «Там ведь, – говорил он, – не то, что у нас: города так застроены, что никакого пространства нет (уверяю вас, что не выдумываю), и дома все на один лад; если номер дома забыл, то и проищешь дня два». В лингвистике он тоже был силен. Есть о чем поговорить с бывалым человеком, нечего сказать.

…Иногда в праздничные дни Терентьич подгуляет; он от этого ничего не терял, напротив, приобретал сильный запах сивухи, и тут-то мой ветеран был удивительно гениален. Во все праздничные дни Терентьич получал порцию, да не пьет ее, а в склянку, – сами рассудите, стоит ли из-за полустакана рот марать. Набравши пять-шесть порций, он их употреблял в прикуску с черным хлебом. Так принятые пять порций ответствуют 55. После этого d'ejeuner sans fourchette[173] усач принимался за трубку. Чубук в полвершка, трубка величиной с горшок для гречневой каши, а табак он покупал листьями имбирку, т. е. венгерский, фунт пять копеек, и сам крошил. Вино и табак возбуждали в нем лиризм, и он затягивал свою любимую песню:

Сватался за девушку саратовский купец,

Говорил, житья-бытья двенадцать кораблев,

Думаю, подумаю, не выйду за него…