Том 1. Произведения 1902-1909

Вся она звенела здесь, в голове, и из нее, лихорадочно пенистой, поспешно вырастали двое: он, Бабаев, и Селенгинский. Он — старый, он — весь знакомый до последнего изгиба мысли, и Селенгинский — новый: разве он знал его неделю назад?

Се-лен-гин-ский — длинная кличка короткого толстого хриплоголосого человека, у которого был лысый череп и тугие щеки.

«А-ах!..» Выстрел этот, каким он казался — долгим и огромным, точно ахнул кто-то на всю землю… и опять почему-то закружились шерстинки, не давая дышать.

Вот фонарь. Это просто кто-то высокий, тонкий, заплаканный, одиноко стоит и смотрит. Под навесом часовой звякнул тихо винтовкой: стал смирно.

Через поле по вязкой грязи так долго идти. Колыхнулась в душе длинная дорога, темная, мокрая, а над ней то, недавнее, такое сухое и страшное, потому что без слез… Нужно было стать на колена, обнять старую пьяную голову и над ней заплакать.

Может быть, только им показалась неопасной рана? Может быть, приедет врач и покачает головой… Он умеет качать ею медленно, чуть заметно, точно поправляет неловкий ворот рубахи… Может быть, умрет Селенгинский?.

Нужно было сказать ему: «Это я ранил тебя, старый, потому что хотел попасть!..» Он представил так ярко, точно не было ночи, мокрого поля, деревянных ног и вязкой грязи под ними, представил, как говорит он это Селенгинскому и смотрит в его глаза. Две пары чистых, до дна просветленных глаз слились и замерли, и людей в мундирах нет кругом, и дальше, и еще дальше тоже нет никаких людей, нет того, что было, нет «будет» — есть момент, и этот момент росист простотою и счастьем отречения.

«Подвиг!» — нашел для этого готовое слово Бабаев. Если бы он сказал это, то совершил бы подвиг… Кому это нужно было?

От дождя было тесно идти: обступили кругом стены из мокрой паутины, и все время он шел и рвал их, шел и рвал. И мысли сплетались, как паутина, только мысли были сухие, четкие.

Это не он выстрелил в Селенгинского — теперь он видел, — это Селенгинский стрелял в него, Бабаева, когда крикнул: «Жив?..» Сочно так вмякла пуля в двух вершках от его руки… Если бы тоже попал? Если бы тоже ранил его в живот навылет? Он лежал бы около его ног и плакал и хрипло говорил бы, тучный: «Прости, голубчик!» А рана все-таки червонела бы кровью…

Почему это вдруг вспомнил Бабаев, но вспомнил ярко, что какой-то странный ученый прожил несколько лет с обезьянами, изучая их язык. Где жил — в бразильских лесах на свободе или в клетке зверинца — не важно, но около него несколько лет визжали и кривлялись обезьяны, эти странные животные, почти что люди, обросшие шерстью, жили простой и явной, глубокой и жуткой жизнью, — насмешка над людьми, но… почти что люди. И настоящим людям было смешно, что вместе с обезьянами живет умный и ученый человек.

Это выплыло из памяти и опять нырнуло в глубину, но остался от него какой-то след, точно плюнул кто-то на каменного идола, который был когда-то бог, — отошел, вернулся и еще плюнул.

Лежит теперь Селенгинский в читальне, на кровати, рядом с пьяным прапорщиком Андреади, который, может быть, тоже проснулся, уже окончательно проснулся, смотрит и не просит сыграть рапсодию, так как ее уже сыграли.

У Селенгинского теперь мелкая дрожь от боли, неизвестности и холодной воды, а глаза доверчивые и робкие.

Приедет доктор, будет качать головою.

Завтра весь полк будет знать, что играли в «кукушку» и что он, Бабаев, нечаянно ранил Селенгинского.

Только никто никогда не узнает, что он хотел попасть, — и как неважно, как безразлично это: узнают — не узнают.

Где-то далеко тысячами умирают вот теперь люди, где-то близко еще умирают и рождаются новые. Идет дождь. Хочет спаять небо с землей и не может; щупает холодными пальцами лицо Бабаева, скоблится со всех сторон птичьими пальцами по его плащу…

Канава зачернелась около ног. Это передняя линейка лагеря кончилась, за ней плац к город.

В канаве вода — перепрыгнуть надо.

Бабаев остановился, сбросил с сапог налипшую тяжелую грязь, медленно подтянулся, проверил готовность ног и перепрыгнул без разгона.

Гроза

I

Стреляли на восемьсот шагов в узкие обрезные мишени, которые солдаты зовут селедками. Попадали мало. Командир седьмой роты, капитан Качуровский, злился, ругался и тут же на стрельбище ставил солдат под ружье.

День был парной, мягкий. Степь струилась снизу во всю ширину, и мишени казались живыми: шли куда-то рядами. Степь позеленела от дождей и — летняя, плоская — по-весеннему помолодела. Красные флаги оцепления были едва заметны в пару. Валы с блиндажами чуть-чуть чернели, и чернота их отливала блекло-синим. Белые солдатские гимнастерки, яркие вблизи, вдали тоже синели. Небо спустилось очень близко к земле, все влажное, млеющее, какое-то истомно-бледное, отчего на двадцативерстном плацу было тесно, как в жарко натопленной бане.