Том 1. Произведения 1902-1909

А Убийбатько, лежа на столе головою, бубнил деревенскую бабью частушку:

Как пошла бы я плясать —Резиночки рвутся-я-я-я.

Передок короток,Ребята смеются… —

и подергивал в такт плечами.

— А шо! Зъив?.. Не дав бог жабе хвоста, а то б вона усю траву потолкла!. — торжествующе гоготал, кого-то ремизя, Матебоженко.

Табачный дым плавал так сплошно и спокойно, как будто он был то же, что стены, что воздух, что-то необходимое, как хозяин в доме. И в дыму лица, спины, обрывки слов — все это так уже часто видел Бабаев, точно просто где-то в нем часть его души была эта комната, лица, спины и дым, — нажал какой-то клапан — открылось. Почему-то вдруг показалось, что все это до боли жестко, как густой молодняк в лесу, когда идешь по узкой тропинке, а он бьет со всех сторон упругими ветками. Где-то есть мягкое, как паутина, и теплое, но здесь его нет. Где-то сидит тихий и озаренный, родной и близкий, такой, которому все можно сказать и который все поймет и на все ответит, но здесь его нет.

Бабаев посмотрел на часы, увидел на них половину десятого и почему-то подумал, что уже поздно, что была поверка, что в лазарете легли спать. Но не хотелось, чтобы было поздно, — и он тут же решил, что еще можно, нужно только сейчас же одеваться и ехать, и пошел в переднюю.

Шинель он надевал спеша, но перед зеркалом долго оправлял новую и потому странную, как незнакомый человек, фуражку и, оправляя, незаметно для себя думал, что в лазарете уже спят и ехать туда не стоит, лучше завтра днем, после обеда… или совсем не ездить.

— Сережа!.. Сережа, ты здесь? А я думал — ушел… — вломился вдруг в переднюю Василий Петрович, потный, взлохмаченный, с разжатыми косыми веками глаз. — Свинья еще этот, понимаешь… Бырдин поручик… Я ему в морду дам!.. Мармелад, говорит под руку… Я ставлю, а он: «Мармеладу нешто съесть?..» Под руку! Сережа, разве можно мармелад под руку?.. Я ему в морду дам!

— Проиграли, что ль? — спросил Бабаев.

— Сережа, дай мне еще целковый, а? Дашь? — взял его за оба локтя Василий Петрович и кротко, умоляюще заглянул в глаза.

II

Когда Бабаев вышел из собрания и крикнул: «Извозчик!» — он еще не знал, что он будет делать дальше. Знал только, что поедет куда-то, что будут стучать и подпрыгивать колеса и что свежий воздух будет заметно плыть около щек.

Но поедет он в лазарет или домой или выедет на людную улицу и будет еще долго бродить там по панели, глотая глазами встречные лица, он не знал. Ночь была задумчивая, сырая тяжелой осенней сыростью, отовсюду прилегающей к телу. В ней было мягко и грустно, было чего-то жаль и о чем-то хотелось забыть и что-то хотелось начать новое, совсем новое, для чего нет еще ни слов, ни формы.

— В лазарет! — несмело сказал Бабаев, когда извозчик подъехал. — Не в самый лазарет, а к лазарету, — тут же поправился он.

— Слушаю, — сказал извозчик.

Лошадь у него была белая, мягкоголовая, и сам он казался мягким от теплой шапки, толстой поддевки и темной бороды во все лицо. Почему-то приятным показалось Бабаеву, что попался именно вот такой извозчик и такая лошадь, и фаэтон внутри был обит светлым, а подушка сиденья была широкая и покойная, как диван.