Том 1. Произведения 1902-1909

Церковь пустела. Звуки пения стали слабыми, тревожными и мягкими, как крылья ночных бабочек; зато крепли и царили над опустевшим пространством крики бешеного — буйные, негодующие, вызывающие и дикие, такие непривычные для больничной обстановки.

И чем больше выжимали они страха кругом, тем почему-то веселее становилось мне.

V

Ночью снова раздались стуки. От них первой проснулась Таня.

Ночь была месячная, и сквозь занавески в спальню пробивался холодный, осторожный свет. В полосе этого света Таня казалась прозрачной и бестелесной. Она сидела на своей кроватке и плакала.

— Таня, ты что? — шепнул я ей, подымаясь.

— Бою-юсь!.. Он стучит!. — протянула Таня и заплакала сильнее, дергаясь худеньким телом.

За мною проснулся отец.

Я видел, как он долго искал в углу туфли и ворчливо надевал поверх белья летнее пальто.

Кашляя на ходу, он вышел, и мы остались одни. Слышно было, как проснулось от сильных стуков отделение. В коридоре ходили, отворяли и затворяли двери палат, громко ругались.

Я зажег свечку и посмотрел на часы: было около часу.

Комната тревожно замигала колыхавшимися от света тенями. Стоявший на этажерке бородавчатый куст кактуса стал похож на огромного зеленого паука с хитро прищуренным глазом; глубоким скрытым смыслом повеяло от старого пузатого комода, а висевшее над ним полотенце, скрученное и шершавое, притаилось, как белая змея.

Таня, успокоенная светом, тихо хныкала, утирая слезы, потом уснула.

Бешеный не переставал стучать, и когда во мне любопытство победило страх и я вышел из комнаты, то увидел, что весь коридор был заполнен служителями, служанками и больными; стоя в отдалении от курительной плотной толпою, они жестикулировали и гудели.

Высокий и тонкий легочный больной, которого звали Эверестом Максимычем, возмущенным голосом говорил отцу:

— Это бесчеловечно! Как хотите, это бесчеловечно!.. Его отравить нужно, и больше ничего. Поставьте ему мышьяку на окошко.

Отец недоумело разводил руками и отрицательно качал головой.

Видно было, что бешеному безысходно надоело сидеть взаперти. Собрав свою огромную силу, полустянутую горячечной рубахой, ритмически и неослабно он ударялся всем телом в толстую дверь. После каждого удара он рычал глухо и злобно, отбегал к стене и снова всем телом с разгона бросался к двери.

И дверь трещала. Расшатанные петли ее визжали и хлюпали, середина ее уже коробилась и выступала в коридор, и только крепкий двойной замок еще держался.

— А-га-га-га! — хрипло кричал бешеный. И жутко было всем от этого крика.

— А ведь он сорвет, пожалуй, двери? — пугливо отступая к порогу своей палаты, говорил Эверест моему отцу.

— Наказание какое-то! — махнул рукою отец. — Дураку пришла фантазия принять бешеного, а я за него отдувайся.

— Ну, а вы все-таки как думаете, сорвет или не сорвет? — не отставал Эверест.

— Должен же он когда-нибудь устать? — сердито отозвался отец.

Давыд и Кузьма, ругая один другого, подперли дверь плечами, но через четверть часа они запросили смены, а бешеный был неутомим, его стуки стали еще страшнее, торжествующий хриплый крик еще зловещей.

Скоро кто-то заметил, что у него свободна правая рука, толстый холст рубахи он, должно быть, разгрыз острыми зубами, и теперь эта мускулистая, волосатая рука могуче потрясала изнутри дверь за медную скобку.

Дверь дрожала, как осока под ветром. Стало ясно всем, что сейчас он навалится на нее и сорвет с петель.

Кузьма Гнедых опрометью бросился в другие отделения за служителями; отец искал в кладовой веревок, больные захлопывали двери своих палат.

Я стоял, готовый каждый момент убежать к себе в комнаты и запереться на ключ.

И вдруг случилось нечто героическое и простое, как всякий героизм.

У нас в 8-й палате лежал худосочный семнадцатилетний парень Гаврюшка. Так как была у него болезнь почек, то звали его в отделении Гаврюшкой «с почками». Лечился он от своей болезни какими-то водами в синих сифонах.

Когда все разбежались от дверей курительной, я увидел Гаврюшку с сифоном, поспешно идущего к этим самым дверям.

Он остановился перед окошком и хладнокровно направил свежую струю воды на голую руку бешеного.

И вышло то, чего никто не ждал. Бешеный завыл, как собака, в которую попали камнем, и бросился в дальний угол. Прекратились стуки, торжествующий рев сменился жалким плачем.

Плохонький Гаврюшка победил. Что потом было — месть? ликование? — я не могу точно сказать, но изо всех палат высыпали больные с оловянными кружками, со стаканами, с чашками воды. Все вспомнили вдруг, что бешенство — водобоязнь. Всякому хотелось плеснуть водою туда, в страшное, маленькое окошко курительной комнаты. Кто-то вытащил из кладовой старый гидропульт и прилаживал к окошку его длинную кишку, а кругом все смеялись.

Побежденный бешеный жалобно кричал, как большая хищная птица, гонимая стаей ласточек.

И мне сделалось его жаль и хотелось, чтобы снова поднялся он, несокрушимый и дикий, и начал трясти двери.

К утру он умер.

Когда его выносили, в коридоре вдоль его пути выстроилось все отделение.