Том 1. Произведения 1902-1909

Болтливая она была, — говорила о Страшном суде, о серафимах, о своих снах, в которых так ясно все видела, что никак не могла понять тьмы, когда просыпалась. Но сны были страшные: гонялись за ней бешеные быки с огненными глазами или окружала в лесу, в глубоком снегу, волчья стая; волки садились в кружок около подола юбки, поднимали острые морды, скалили длинные зубы и выли, — и она была рада проснуться для новой тьмы.

А высокая и худая, тихая баба Александра, жена Бердоносова, говорила о ней с завистью, скорбно поджимая сухие губы:

— Что значит — хорошая жизнь! Чужой век бабка заедает, два бабьих века уж прожила, а телеса-то, — прости, господи, согрешение, согрешила, окаянная! — телеса никак не износит!.. Я-то против нее в гроб смотрю, все отчего — от жизни плохой!

И жаловалась, как ее бьет Бердоносов.

— Голову в трех местах провалил… Палкой… Гляди, лысые места остались. Боюсь я его, проклятого: к смерти готовит.

Бердоносов больше жил в городе, где у него был другой дом при лесной пристани, но сюда, в лес, приезжал часто и проживал подолгу, объезжая на тряской тележке сводимые участки мачтовых сосен и тонкого чернолесья, особенно зимою, когда много было работы в лесу и мало в городе. Тогда мелькал красный платок, светилась широкая лысина над серебряным венком волос, и хозяйски полно раскатывался всюду круглый и жирный, как медовые оладьи, голос.

Обедали все вместе за общим столом, и слепая бабка Агафья и Антонина, — и, в упор глядя на Антонину, говорил Бердоносов:

— Гляжу раз, идет по улице фертом, — ах, волки тя ешь, — это Зайцев-то! Около самой пристани прошел с шарфиком. Любопытно… Сем-ка думаю, возьму его в лес для-ради души спасения… И ему польза, а то ведь с голоду сдохнет, урод. Взял… А он… А он вон какую штуку удрал, хе-хе-хе-хе!.

Смеялся он, точно черепки в яму сыпал, и как-то сразу, не кончая последнего слова. Большое, лобастое, как у волка, лицо его было страшным, когда он смеялся; наливалось кровью, морщилось вздутыми морщинами, становилось зубатым и безглазым; и большой мясистый нос крыльями раскидывал по лицу хищные ноздри.

Вдруг останавливался, делался желтым и старым и вздыхал:

— На твоей душе грех, молодайка! Теперь он с шарфиком-то на шее по лесу ходит, спокою ищет, а его нет… Где топь, там и он. Захочет на бересте молитву написать, а нечистый под руку толкает… Вон оно что.

Все при нем ели молча, — боялись, даже слепая Агафья.

Антонина выходила из-за стола, вытирая слезы.

— Поплачь, поплачь, — говорил ей в спину Бердоносов. — Подумай об нем, окаянном, может, он тебя пожалеет, ночью приснится, красавчик такой, хе-хе-хе-хе!.

Крестилась, бросая ложку, Александра, и слепая бабка передергивала жирными плечами от противного смеха.

Входил со двора Тиша, опускался на колени перед Антониной, чтобы погладила, и полз, не подымаясь, к столу.

Антонина уходила и слышала, как говорил Бердоносов:

— Хлопот он мне наделал, Зайцев. Уголовное дело, как же! Как смел повеситься без их приказания? Мухи на лбу не убей! Ни дунь, ни колыхни, как в болоте!

Она знала, что тело сторожа долго лежало в сарае, пока приехал кто-то с золотыми пуговицами, посмотрел издали и разрешил зарыть.

Зарыли его в лесу около дороги и поставили на могиле вместо креста березовый кол, — были твердо уверены все, что таким не годится ставить крест, как погубившим душу. Потом кто-то выдернул кол, остался чуть видный бугорок под кустами орешника.

Фукала лесопилка, задыхаясь от усилий, точно кто-то большой, как вся просека, хотел подняться из леса вверх и не мог, — зажала топь.

Да и не стоило подыматься вверх: неподвижно торчали там плотно вбитые в синеву серые тучи, везде ровные, как хорошо сработанный войлок, и точил дождь днем, вечером, утром — всегда одинаковый, мелкий, холодный и острый, как железные гвозди.

Лениво висели густые белые туманы. Они выползали по ночам из лесных болот, как из глубоких нор, сплетались гибкими руками и цепенели.

И под тройной оградой — занавесок, тумана и туч — темно было в бердоносовском доме, как в слепых глазах Агафьи.

IX

К Бердоносову, когда он был в лесу, приезжал иногда маленький жилистый старичок Георг, мелкий хозяин-скорняк из соседнего трактового села, Нижнего Телелюя.

Георгом назвал себя он сам, — фамилия его была Егоров. Звали его Андрей Спиридонович, но он сделал из этого Аз Слово. Давно, лет тридцать назад, он пролежал три дня в летаргии и с тех пор стал считать себя новым Христом, призванным спасти людей.

Он придумывал заговоры от болезней, писал их на бумажках, подписывал «Император всей вселенной. Аз Слово Георг» — и давал глотать.

Целые дни был чем-то занят: читал толстые старые книги, сочинял стихи, говорил о новых шестнадцати заповедях, в которых он поместит все законы и прибьет для общего сведения к столбам на золотых досках, когда придет час его славы.