Том 1. Произведения 1926-1937

— Однообразен мой обычай — и т. д. — Образ бани, перекликающийся с ее описанием в стихотворении Хармса «Баня» [225, кл 4, № 285], вписывается, во-первых, в поддержанную отцами Церкви аскетическую традицию древности и средневековья, осуждающую бани как стимулирующие чувственность и являющиеся местом разврата, — с этим следует связать наличествующие в Paзговоре эротические мотивы (ср. также реплику Наташи в Куприянове и Наташе — произведении, par excellence метаэротическом — Я вся как будто в бане (№ 20); во-вторых, а своей инфернальности образ этого безбожного сумрачного жилища соответствует и народным представлениям о бане как жилище нечистой силы. Укажем на возможную связь описания этой инфернальной бани с некоторыми сценами «Игры в аду» Крученых (напр., мытьё ведьмы). Противоположная символика бани как места омовения, отсюда — очищения, возрождения, — если здесь и присутствует, то со знаком минус, — см. в начале Разговора: Я не в состоянии купаться… ниже:

Я тут не в состоянии купаться.

— Bянут свечи… — Тот же образ в Четырех описаниях, где он окрашен в эротико-эсхатологические (ср. здесь же ниже: Слетает облек мертвецов)тона: Свеча завянет / закричит жена (№ 23) Ниже мотив свечи встречается уже непосредственно в эротическом контексте: Богини / Входят в отделенье… И то пылание печей / Страшней желания свечей.

— {…} денег… — В машинописи лакуна. Ср. выше, примеч. к седьмому Разговору

. Я. С. Друскии предлагает: «Нету».

— Отец и всадник и пловец. — Сочетание отец в пловец анаграмматически шифрует Потец — ключевое слово предшествующего произведения, в котором, кроме того, отец отождествляется со всадником (см. примеч. к № 28), Образы пловца и всадника являются, кроме того, ключевыми соответственно во второй и последней строфах Элегии (№ 31).

— Баньщик (сидит под потолком, словно баньщица). — Ср. ниже: Мы баньщицы унылы нынче… Он должно быть бесполый / тот баньщик… Баньщик, он же баньщица, спускается из-под потолка. — Трансвестизм баньщика, впрочем достаточно уклончиво обозначенный, перекликается с фрезой из четвертого

Разговора: — А где же наши тот что был женщиной и тот что был девушкой? и может интерпретироваться в контексте дезавуирования Введенским категории столь устойчивой, как категория пола, а на языковом уровне — рода. Примеры подобных нарушений мы находим и в ранних произведениях Введенского (см. примеч к № 2 (с. 45) с прочими отсылками).

— Тут мыло пляшет как Людмила… — В связи с эротическими мотивами здесь и дальше см. выше, ср. также примеч. к № 20.

— Вам свет не мил. И мир не свеж. — Интересно отметить как характерную особенность поэтики Введенского, что необычность последнего сочетания мир не свеж как бы «поддержана» в плане выражения тем, что первая строка стиха нам свет не мил обращенно предвосхищает его звуковой облик. Ср выше примеч. к № 28, а также к № 2 (с. 53).

— Смотрю удачно крюк привинчен. / Оружье есть. Петлю отрежь — Вместе с проявленной в ближайшей авторский ремарке темой волн здесь присутствуют все три мотива, намеченные в пятом Разговоре

(Стреляться или топиться или вешаться ты будешь!) и «реализованные» в шестом. См. примеч. к пятому Разговору.

— Два купца смотрят на нее как в зеркало… Гляди, гляди как я изменился, — Эротическое отождествление и — ниже (Мы думали что ты зеркало. Мы ошиблись) — его несостоятельность?

— …изменился… Я совершенно неузнаваем. — Помимо сказанного в предыдущем примечании, укажем возможную параллель в фольклорно-мифологическом мотиве наказания за табулированное подсматривание в частности, сакрального акта — превращением (в неодушевленный предмет, животное и т. д. — Th. Mot. с. 311), особенно в мотиве превращения героя, подсмотревшего купанье богини (например, Актеона, подсмотревшего купанье Артемиды, в оленя и др.), при: Богини / Входят в отделенье. / И нею стынет / В отдаленье (Богини выделено enjambement), ср. также мотив крылатости: Гляди. Гляди. Оно крылата… У нее тысячи крылешек.