Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

— Точно… уморились мы, князь-воевода, однако не вовсе извелись, — усмехнулся пушкарь. — Есть у меня чем народ возъярить! — и Федор вынул из-за пазухи письмо пана Брушевского.

Это письмо Федор прочел по-русски сначала землекопам, которые грелись у костра, а потом молодым монастырским служкам, которые варили жидкую кашицу в больших котлах.

Понемногу вокруг чтеца собралась толпа. Те, кому письмо было прочтено, не отходили, а снова и снова слушали «воровские» слова. Многие, пробившись к чтецу, трогали грязный обрывок шелкового шнурка с обломком алой сургучной печати. Мяли в пальцах конец длинного свитка, развеваемого озорным осенним ветром, — все было чужое, враждебное, смертоносное. Прикосновение к письму еще больше разжигало обиду, страх и ненависть.

— Люди, люди! Ой, да что ж с нами изделать хощут ляхи прокляты!

— Братие, заслонники, слыхали, что деется, — умышляют наши головы порубать!

— Хощут средь нас подлого на измену подкупить!

— Братьев своих продать!

Федор рассказал о безуспешном допросе «языка» и о том, что теперь надо копать «слухи» с севера на восток. Игнашка-просвирник вздохнул, горько и зло усмехнулся желтым костистым лицом:

— Эх, мужик горе в реке топил, а все не избыл. Докуль, народушко, по душу твою будут ходить?

— Засечем дорогу ляхам! — рокотал могучий бас Ивана Суеты. — Засечем дорогу ляхам, выслышим, выглядим, где они подкоп ведут…

— Бери лопаты, бери лопаты! — кричал какой-то бойкий служка. — Вона, несут!

Данила Селевин начал раздавать лопаты среди кипучего шума голосов.

Но в этот шум все слышнее стали вторгаться чьи-то завыванья и крики, будто на похоронах:

— Ой, горе нам, горе!

— Погибель, погибель наша-а!

— Не мочно боле робить!

— Брюха голодные-е-е, сами холодные-е-е!

— Беда грядет, беда неминучая!

Федор вскочил на могильный камень, замахал островерхой пушкарской шапкой:

— Кыш вы, худоумцы!..

Но его перебил кликушечий визг — толстая баба, накрывшись овчиной, топталась и стонала, как опоенная медведица.

— Ой-ой, горе на-ам!

Данила Селевин подобрался к ней и обхватил ее широкие плечи.

— Слушай, баба… Уж коли неможется, поди в больнишну избу, а народ не смущай…

Кликуша вдруг сильно и ловко толкнула его в грудь. Овчинный тулупчик упал в грязь — и встрепанная голова Варвары-золотошвеи глянула на всех ошалело-злобными глазами и исчезла в толпе.

Данила было рванулся за ней — и тут увидел черную бородку брата Оськи.

— А-а! — понимающе крикнул Данила и схватил Осипа за шиворот. — Чую, тут ваших дружков дело!..

— Пус-ти! — прохрипел Оська, а его дружки — посадские торгаши, прасолы, беспутные кабацкие гулебщики — засвистели по-разбойному:

— Ге-ей! Стрельцы безоружных бьют! A-а! О-о!..

— Принимайте-ка вопленника сего! — крикнул Данила, бросив Оську под ноги людям с лопатами на плечах. И только тут он понял, что давно жаждал унизить этого человека, который обокрал его жизнь, «яко тать в нощи».

Осип вскочил на ноги, яростно бранясь. Но Федор Шилов сунул ему в руку лопату и сурово сказал:

— На-кось, покопай. Не все лакомой кусок, — поробь-ко с нами, пострадай…

Оську Селевина с лопатой встретили с ехидным смехом и прибаутками — многие троицкие служки уже давно точили зубы на этого монастырского любимчика за его спесь, удачливость, за то, что Оська безнаказанно помыкал ими.

— И-их, какой боярин с нами вровень идет!

— Не брезгует, подай ему господь да сорок мучеников!

— Раздайся, народ, лихого работничка пропусти!..

Инок Софроний, в миру боярин Пинегин, должен был посторониться перед шумной гурьбой троицких служек, что с лопатами и корзинами шли к Каличьей башне. Один служка, молодой парень с бойкими глазами, проходя, толкнул инока Софрония. Тот было взревел по-боярски:

— Куды прешь, холоп? — и кленовым своим посошком ударил служку по спине. Но тут же инок Софроний почувствовал, что кленовой посошок мягко, словно ветром, выхватило из рук.

— Худо иночествуешь, боярин, худо ангельской чин блюдешь! — с грозной усмешкой сказал большеглазый пушкарь и, как соломинку, сломал о колено иноческий посох с серебряным набалдашником.

У боярина дух захватило от бешенства, ноги пристыли к земле.

А Федор Шилов несколько минут смотрел на куски дерева в руках — и казалось ему: то расправился он с прошлой своей немилосердной и вероломной судьбой. Если бы инок Софроний, бывший боярин Пинегин, брат его заклятого врага, даже лежал бы здесь поверженным насмерть, Федор Шилов чувствовал бы себя не более гордым, чем сейчас.

— Сойди-ко с пути, боярин, — сказал Федор, бросил обломки наземь и повел своих лопатоносцев дальше.

Проходя мимо Каличьей башни, землекопы приостановились, чтобы послать проклятие «языку» из вражеского стана.

Пан ротмистр Брушевский в ужасе и злобе прятался за выступом окна. Он опять видел лица, искаженные ненавистью, слышал крики, похожие на рычание, — будь он внизу, люди своими лопатами изрубили бы его!