Том 10. Пьесы, написанные совместно

Пикарцев. Хитришь, птенец, хитришь! Послушай, дружочек, не огорчай уж меня. Зачем ты скрываешься? Разве это худо? Если бы я поверил, что ты можешь быть подле такой девушки и не ухаживать, я бы стал презирать тебя. Нежненькая, беленькая, этакие плечики, пальчики, этакая тальица… Знаешь, видна даже некоторая порода. Откуда бы, кажется?

Евлампий. Мне очень нравится, что вы рассматриваете человека по статьям, как лошадь.

Пикарцев. Это значит только, что я человек со вкусом. До души, мой друг, далеко; первое, что привлекает внимание эстетика, это изящество формы. Все прекрасное находит во мне ценителя, и преимущественно, разумеется, женщина как венец творения.

Евлампий. Сегодня же заведу об этом разговор с тетушкой.

Пикарцев. Ну, ну, ну, не изволь глупить. Ты ведь, я знаю, думаешь, что я ее боюсь. И это глупо. Неприятности избегаю. Надоело. К хорошенькой горничной ревновала, к скотнице ревновала, даже раз, представь, к попадье.

Евлампий. И, верно, всегда напрасно.

Пикарцев. Ну, как тебе сказать… не всегда. Видишь, как я откровенен, открыт, а ты словечка не проронишь. Поговори же, ну, прошу тебя, поговори, напомни счастливые дни…

Евлампий. Нет, дядюшка, не напомню. Эта манера доброго старого времени толковать беспрестанно о женщинах и хвастаться победами уж давно брошена.

Пикарцев. Что же теперь?

Евлампий

. Делай, что можно, что умеешь, а говорить не должен ни о чем.

Пикарцев. Глупо и неприятно. Но по крайней мере какие вы приемы употребляете?

Евлампий. Новые; все новое, дядя, все новое. Вы очень много помады тратили и расточали любезностей; а теперь способ упрощенный и ускоренный.

Пикарцев. Ах, любопытно, любопытно…

Евлампий. Ну, да хоть и любопытно, а не скажу.

Пикарцев. Ты несносный, право несносный. Ну, однако, ты смотри не проговорись тетушке как-нибудь, а то не только мне, и тебе худо будет.

Показывается Наташа.

Идет. Удалиться? Хе-хе, удалюсь, удалюсь.

VII

Те же и Наташа.

Пикарцев

. Хорошеет, цветет и все интереснее и очаровательнее.

Наташа. Куда уж. Видите, как загорела? Садитесь, пожалуйста.

Пикарцев. И рад бы, да не могу. Пойду искать вашу бабушку. Она, верно, где-нибудь копается, как муравей. Приятной беседы. (Уходит.)

Евлампий. Что поделываете?

Наташа. Что? Скучаю.

Евлампий. Верю. Вы не можете не скучать. Я жалею вас.

Наташа. Ах, я не люблю, когда меня жалеют. Я вовсе не несчастная какая-нибудь.

Евлампий. А разве я говорю, что вы несчастная? Вы не так поняли меня. Мое сожаление — это болезненное участие к вашему положению. Осмотритесь! Где вы? Здесь ли вам место? Вы учились — и для чего же? Для того, чтоб отвешивать, отмеривать, насыпать, пересыпать и так далее. Да для этого годится всякая Хавронья или Фетинья.

Наташа. Не говорите со мной, пожалуйста, об этом.

Евлампий

. Отчего?

Наташа. Так. Не говорите. Я не хочу.

Евлампий. Значит, не трогать за больное место.

Наташа. А если и так? Разве вам это удовольствие? Ведь вы не можете помочь мне.

Евлампий. Здесь? Конечно, нет. Но там, где вы должны быть, — всегда и охотно.

Наташа. Где же это, где?

Евлампий. Там, где вы можете найти применение ваших способностей и знаний. Первое, бегите отсюда, ищите жизни, ищите дела. Если вам будет нужна помощь, поддержка, вот вам рука моя. Вы еще не знаете всей прелести независимой, самостоятельной жизни.

Наташа(потупясь). Зачем мне она?

Евлампий. Затем, чтоб жить, а не прозябать. Неужели вы думаете, что женщина непременно должна быть затворницей?

Наташа

. Нет, я не думаю.

Евлампий. Женщина может быть таким же деятелем, как и мужчина. Да еще лучше, пожалуй, потому что женщина способнее на всякий подвиг, в ней больше самоотвержения.

Наташа. Все это я знаю и видала примеры.

Евлампий. И прекрасно… Так чего же вы сидите и глохнете в этой трущобе? Или русская неподвижность мешает?

Наташа. Да, я неподвижна, потому что… невозможно.

Евлампий. Невозможно! Вы чувствуете на себе цепи, думаете, что они очень крепки, а, поверьте мне, стоит только встряхнуться, и нет их. Эти цепи называются предрассудками.

Наташа. Но у меня мать, бабушка…

Евлампий. Ну, так что же? Вы решаетесь принести себя в жертву для их спокойствия, так, что ли?

Наташа. Хоть бы и так.

Евлампий. Таких жертв не приносят; это все равно, что самоубийство, все равно, что заживо похоронить себя.

Наташа. Однако мой долг…

Евлампий. Долг? Очень громкое это слово… Да уж не в самом ли деле вы думаете, что ваш единственный долг утешать двух старух и отмеривать овес? Этот долг, эту священную обязанность, может исполнять каждая наемная баба за полтора рубля в месяц. Если вы будете думать только о долге и о своих обязанностях, так всегда будете жить для других, вечно будете в услужении у кого-нибудь. Вы не забывайте, что у вас есть права.