Том 12. Из 'Автобиографии'. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма

Кажется, это случилось в 1894 году, а возможно, в начале 1895 года. Но, как бы то ни было, 15 июля 1895 года миссис Клеменс, Клара и я отправились вокруг света в наш лекционный набег. Мы читали лекции, разбойничали и грабили в течение тринадцати месяцев. Я написал книгу и издал ее. Я отсылал деньги, получаемые за книгу и лекции, мистеру Роджерсу, как только нам удавалось наложить на них лапу. Он клал их в банк и копил для кредиторов. Мы умоляли его немедленно расплатиться с мелкими кредиторами, потому что они нуждались в деньгах, но он не соглашался. Он говорил, что, когда я выдою мир до последней капли, мы распределим надоенное среди кредиторов "Уэбстера и К°" пропорционально.

Не то в конце 1898 года, не то в начале 1899 мистер Роджерс телеграфировал мне в Вену: "Всем кредиторам заплачено по сто центов за доллар. Осталось восемнадцать тысяч пятьсот долларов. Что мне с ними делать?"

Я ответил: "Вложите их в "Федеральную" сталь", что он и сделал (за вычетом тысячи долларов). А через два месяца он продал эти акции с прибылью в сто двадцать пять процентов.

Ну, благодарение богу! Сто раз, если не больше, я пытался записать эту отвратительную историю, но никак не мог. Меня всегда начинало тошнить прежде, чем я успевал пройти полпути до середины. Но на этот раз я стиснул зубы, пошел напролом и очистил от нее мой организм, - чтобы никогда больше к ней не возвращаться.

13-14 июня 1906 г.

[БРЕТ ГАРТ]

До чего неисповедимы пути провидения! Но об этом я поговорю после.

Лет около сорока тому назад я был репортером газеты "Морнинг колл" в Сан-Франциско. Больше того, я был единственным ее репортером. Другого не было. Для одного человека работы было достаточно, даже с избытком, но мало для двоих; так думал мистер Барнс, а он был владельцем газеты и потому мог судить об этом лучше всякого другого.

К девяти утра я должен был приходить в полицейский суд и сидеть там около часа, внося в блокнот краткую историю вчерашних ссор. Обычно ссорились ирландцы с ирландцами или китайцы с китайцами, иногда, разнообразия ради, бывали ссоры и у ирландцев с китайцами. Свидетели изо дня в день повторяли одно и то же, без конца дублируя друг друга, а потому ежедневная процедура была убийственно монотонна и скучна. Насколько мне известно, только один человек из всех участвовавших в этой процедуре находил в ней хоть что-нибудь интересное для себя: переводчик при суде. Это был англичанин, свободно изъяснявшийся на пятидесяти шести китайских диалектах. Каждые десять минут он должен был переходить с одного диалекта на другой; это упражнение действовало на него в высшей степени живительно, и в суде он никогда не клевал носом, что нередко случалось с репортерами. Оттуда мы отправлялись в высшие судебные инстанции, чтобы узнать, какие приговоры были вынесены накануне. Судебные заметки шли под заголовком "Хроника". Для репортеров это был неоскудевающий источник информации. В остальное время дня мы рыскали по городу с одного конца в другой, собирая материал, какой подвертывался под руку, лишь бы заполнить столбец, и если готовых пожаров не было, мы поджигали сами.

По вечерам мы обходили все шесть театров, один за другим: семь вечеров в неделю, триста шестьдесят пять в год. В каждом из них мы оставались минут по пяти, не больше, и, бросив самый беглый взгляд на пьесу или оперу, "обозревали", как говорится, эти самые пьесы и оперы, проводя все вечера с начала и до конца года в мучительных усилиях сказать о спектакле что-нибудь такое, чего не было бы уже сказано двести раз нами же самими. С тех пор прошло сорок лет, но я и теперь не могу видеть театральное здание: у меня начинаются "резь и колики", по выражению дядюшки Римуса, а что там делается в театральном деле, я не имею почти никакого понятия - так редко я туда заглядываю; если же и появляется желание заглянуть, то не настолько сильное, чтобы меня нельзя было отговорить.

Потрудившись с девяти утра до одиннадцати вечера над собиранием материала, я брал перо и размазывал собранную грязь по бумаге, стараясь, чтобы слова и фразы заняли как можно больше места. Это была черная работа, черная и бессмысленная, лишенная почти всякого интереса. Для лентяя это была сущая каторга, а я родился лентяем. Теперь я не стал ленивее, чем был сорок лет тому назад, но это потому, что уже сорок лет тому назад я дошел до предела. Никто не в силах совершить невозможное.