Том 12. Матиас Шандор. Повести и рассказы

Но откуда же взялись их странные прозвища? Быть может, на их далекой родине эти имена звучали не так причудливо? Не имеют ли они отношения к названиям двух географических пунктов, между которыми расположена Алжирская бухта, а именно к мысу Матифу и косе Пескад? Так оно и есть, и, надо сказать, прозвища были этим бродячим акробатам столь же к лицу, как имя Атланта какому-нибудь ярмарочному борцу-великану.

Мыс Матифу - это огромный выступ, могучий и неприступный, возвышающийся на северо-востоке Алжирской бухты. Он словно бросает вызов бушующей стихии, и к нему вполне применим знаменитый стих:

Громада мощная незыблема в веках.

Именно таков был силач Матифу, этот Геркулес, этот Портос, этот удачливый соперник Омпдрая, Николая Крэта и прочих знаменитых борцов, гордости южных балаганов.

«Пока не увидишь этого исполина собственными глазами, не поверишь, что такие существуют» - такая шла о нем молва. Рост его равнялся шести футам, голова - как пивной котел, плечи - косая сажень, грудь была подобна кузнечному меху, ноги - стволам двенадцатилетнего дерева, руки - шатунам машины, пальцы - клещам. Он олицетворял собою человеческую силу во всем ее великолепии. Люди немало удивились бы, если бы узнали, что ему пошел всего двадцать второй год. Но он и сам точно не знал, сколько ему лет.

У этого существа, - правда, не отличавшегося большим умом, - было доброе сердце и мягкий, покладистый нрав. Он не ведал ни гнева, ни ненависти. Он никому не причинял зла. Когда с ним здоровались, он робко пожимал протянутую руку, боясь раздавить ее в своей могучей лапище. Он был силен, как тигр, но ничего звериного в нем не было. Он слушался своего приятеля с первого слова, повиновался движению его руки, так что можно было подумать, что природа, шутки ради, наградила щуплого фокусника таким огромным сынком.

Коса Пескад, расположенная на западе Алжирской бухты, напротив мыса Матифу, в отличие от последнего представляет собою узкую каменистую полоску земли, протянувшуюся далеко в море. Отсюда и прозвище второго паяца. Это был двадцати летний паренек- маленький, слабый, тощий, весивший раз в восемь меньше своего приятеля. Зато Пескад был ловок, проворен, умен; умел владеть собой как в хороших, так и в дурных обстоятельствах; он был настроен философически, отличался практичностью и выдумкой; в нем было что-то от обезьяны, только без обезьяньей раздражительности. Какие-то нерасторжимые узы связывали его с громадным ласковым толстокожим гигантом, которого он вел сквозь многочисленные превратности, встречающиеся в жизни странствующих паяцев.

Оба они были акробатами и ходили с ярмарки на ярмарку, потешая народ. Мыс Матифу, или просто Матифу, как обычно величали его, выступал на арене в качестве борца, показывал в различных упражнениях свою диковинную силу, гнул руками железные бруски, носил самых толстых зрителей на вытянутых руках и жонглировал своим юным приятелем, как биллиардным шаром. Коса Пескад, или просто Пескад, как его чаще называли, пел, зазывал, фиглярничал, забавлял публику неиссякаемым скоморошеством, поражал ее чудесами эквилибристики, а также карточными фокусами, в которых он был на диво ловок; кроме того, он брался обыграть любого партнера в любой игре, где требуется расчет и сметка.

- Я прошел хорошую вымучку, - говаривал он.

Но «почему, скажите на милость» (излюбленное выражение Пескада), почему же в тот день эти два бедных малых никак не могли привлечь к себе внимание публики? Почему ее тянуло к другим балаганам, раскинувшимся на набережной Гравозы? Почему от наших приятелей ускользал даже самый скудный и столь необходимый им заработок? Это казалось прямо-таки необъяснимым.

А ведь их речь - приятная смесь провансальского с итальянским - была вполне понятна далматинцам. Родителей своих наши друзья не знали, потому что были поистине сынами случая; они уже давно покинули родину, пустившись наудачу в странствия по большим дорогам, по базарам и ярмаркам. И они кое-как выходили из положения, жили скорее плохо, чем хорошо, но все-таки жили, и если завтракали не всякое утро, зато ужинали почти каждый день. А этого было вполне достаточно, ибо «нельзя же, - как говаривал Пескад, - требовать невозможного».

Хотя требовать невозможного и нельзя, все же славный малый стремился к этому невозможному, всячески стараясь завлечь в балаган хоть десяток зрителей, и не терял надежды, что они все-таки посетят его убогую арену. Но ни зазывания, столь занятные благодаря иностранному акценту Пескада, ни остроты, которые могли бы прославить любого водевилиста, ни ужимки, способные рассмешить даже статую святого в соборной нише, ни гимнастические номера, во время которых тело Пескада складывалось самым невероятным образом, ни травяной парик с косичкой из укропа, болтавшейся на его красном камзоле, ни двусмысленности, достойные римского Пульчинелло и флорентинского Стентарелло, - ничто не действовало на публику.

А между тем Пескад и Матифу уже несколько месяцев забавляли жителей здешних мест и знали, чем угодить славянскому населению.