Том 12. Окончание царствования Алексея Михайловича, 1645–1676 гг.

В самом начале рассказа о деятельности царя Алексея мы заметили сходство его природы с природою отцовскою, заметили и различие. В продолжение тридцатилетней царственной деятельности это сходство и это различие выяснились. Бесспорно, Алексей Михайлович представлял самое привлекательное явление, когда-либо виденное на престоле царей московских. Иностранцы, знававшие Алексея, не могли высвободиться из-под очарования его мягкой, человечной, благодушной природы. Эти черты характера выставлялись еще резче, привлекали тем большее внимание и сочувствие при тогдашней темной обстановке. «Изумительно, – говорили иностранцы, – что при неограниченной власти над народом, привыкшим к совершенному рабству, он не посягнул ни на чье имущество, ни на чью жизнь, ни на чью честь». Простое, патриархальное обхождение русского самодержца с подданными тем более должно было поражать иностранцев, что в Западной Европе оно уже исчезало: там был век Людовика XIV! Особенную мягкость, особенную привлекательность природе Алексея, поступкам его сообщала глубокая религиозность, которая проникала все его существо. Но, напоминая отца мягкостию природы, Алексей, с другой стороны, напоминал знаменитого сына своего живостию, восприимчивостью, страстностию, был очень вспыльчив, и когда человек, возбудивший гнев его, был к нему близок, то, по тогдашнему обычаю, Алексей расправлялся с ним собственноручно, смирял

, и это, как мы видели, не считалось посягновением на честь; цесарский посол Майерберг, который так восхищается характером царя Алексея Михайловича, описывает следующие случаи. Когда узнали в Москве о поражении Хованского и Нащокина в 1661 году, царь созвал Думу и спрашивал, что делать? какими средствами отбиться от страшного врага? Начинает говорить тесть царский, боярин Илья Данилович Милославский: «Если государь пожалует, даст мне начальство над войском, то я скоро приведу польского короля пленником». Ничто так не раздражало царя Алексея, как хвастовство и самонадеянность; он вышел из себя: «Как ты смеешь, страдник, худой человечишка, хвастаться своим искусством в деле ратном? Когда ты ходил с полками? Какие победы показал над неприятелем? Или ты смеешься надо мною?» Словами дело не кончилось: гневный царь дал пощечину старому тестю, надрал ему бороду, выгнал его пинками из комнаты и захлопнул двери. Другой случай: великий государь отворил себе кровь и, почувствовав облегчение, предложил сделать то же и придворным. Все волею-неволею согласились, кроме родственника царского по матери, Родиона Стрешнева, который отказался под предлогом старости. Алексей Михайлович вспылил: «Разве твоя кровь дороже моей? Что ты считаешь себя лучше всех?» И тут дело не кончилось словами; но когда гнев прошел, к Стрешневу пошли из дворца богатые подарки, чтобы позабыл побои. Когда провинялся кто-нибудь из знатных воевод, Алексей Михайлович также выходил из себя и писал к провинившемуся длинное гневное послание; но тон этих посланий постоянно умеряется тем, что царь старается выставить на вид виновному его грех перед богом, его ответственность пред царем царей; гневный, грозящий царь исчезает, виден человек, взволнованный проступком, его следствиями и старающийся представить всю важность их преступнику; в гневных выражениях слышится сочувствие человека к человеку. Так, в 1668 году он посылает стряпчего Головкина спросить боярина князя Григория Семеновича Куракина: «Зачем он по указу великого государя не пошел под Нежин и под Чернигов? Как он не умилосердился над людьми божиими и государевыми, которые при конце живота сидят? Как ему за них на Страшном суде ответ дать? Как он, боярин, забыл спасителя нашего, Иисуса Христа, чудодейственную его силу, даровавшую победу ради слез его и усердия? Почто вознесся? Что ж возношение его? Послушал плутов и разговорщиков малоумных, которые о себе впредь добра не мыслят: почто под Глуховом стал? Не токмо стоять, и заходить непристойно, разве письмо, что писать в город о сдаче. А иттить было прямо к Нежину и Чернигов очищать да воевать; а что писал он, что, не промысля над Глуховом, иттить нельзя, и то помышленье высокое и богу гневное и мерзкое: се уже свое надеяние, а не божие учало быть и надеяться на силу свою и на счастье; а те нежинцы и черниговцы воздыхают на него: государь пожаловал их, выручил, а пропадут они от него, боярина. Бог на нем взыщет их. Лучше слезами и усердством и низостью пред богом промысл чинить; по-прежнему, как начал, так бы и совершил, а не силою и славою. В великое подивленье великому государю, что, получа такую славу от господа бога своими слезами, он, боярин и воевода, да теряет сам у себя. Лучше то, что возьмет город Глухов и многая кровь прольется, а страдальцы в Нежине и Чернигове безгодною и томною смертью напрасно погинут, а притчею не промыслит, что будет? то будет: первое – бога прогневает: надеялся на славную силу, хотел взять город, и кровь напрасно многую прольет; второе – людей потеряет и страх на людей наведет и торопость; третье – от великого государя гнев примет; четвертое – от людей стыд и сором, что даром людей потерял; пятое – славу и честь, на свете богом дарованную, непристойным делом и стоянием под Глуховом неблагополучно отгонит от себя и вместо славы укоризны всякие и неудобные переговоры восприимет. И то все писано к нему, боярину, хотя добра святой и восточной церкви и чтобы дело божие и его, государево, совершалось в добром полководстве, а его, боярина, жалуя и хотя ему чести и жалея его старости».