Том 14. Певерил Пик

— Филип, — сказала она, — вы подвергаете меня слишком жестокому и тяжелому испытанию. Если времена переменились — как вы не раз говорили, — если достоинства сана и высокие чувства чести и долга ныне стали предметом легкомысленных шуток и пустых забав, то позвольте по крайней мере мне, живущей вдали от людей, умереть, не видя этой перемены и всего более не замечая ее в моем сыне. Позвольте мне не знать о повсеместном распространении этого легкомыслия, которое, избрав своим орудием вас, насмехается над достоинством и долгом… Не заставляйте меня думать, что после моей смерти…

— Не говорите об этом, матушка, — с горячностью перебил ее граф. — Я, конечно, не могу обещать вам быть таким же, каким был мой отец и мои предки, ибо ныне вместо железных лат мы носим шелковые жилеты, а вместо шлемов — касторовые шляпы с перьями. Но поверьте, хоть мне и далеко до истинного английского Пальмерина, нет сына на свете, который бы нежнее любил свою мать и более меня желал бы ей угодить. В доказательство этого я не только с великой опасностью для моих драгоценных пальцев приложу печать к этим указам, но даже прочитаю их от начала до конца вместе с относящимися к ним депешами.

Мать легко утешить, даже если ей нанесли самую жестокую обиду. Когда графиня увидела на красивом лице сына выражение столь чуждой ему глубокой сосредоточенности, сердце ее смягчилось. Суровость, которая в эту минуту появилась в его чертах, придала ему еще больше сходства с ее доблестным, но несчастным супругом. С большим вниманием прочитав бумаги, граф встал и проговорил:

— Джулиан, пойдемте со мной. Графиня удивленно посмотрела на него.

— Ваш отец всегда советовался со мною, сын мой, — сказала она, — но я не хочу навязывать вам мои советы. Я очень рада, что вы наконец прислушались к голосу долга и нашли в себе силы думать сами за себя, к чему я вас давно побуждала. Но я так долго управляла от вашего имени островом Мэн, что моя опытность в этом деле, вероятно, будет не лишней.

— Прошу прощения, любезная матушка, — серьезно отвечал граф. — Я не хотел вмешиваться; и если б вы поступали как вам угодно, не спрашивая моего совета, все было бы прекрасно, но раз уж я занялся этим делом, — а оно, как мне кажется, чрезвычайно важно, — я должен действовать по своему разумению.

— Ступай, сын мой, — сказала графиня. — II да поможет тебе господь своим советом, коль скоро ты отвергаешь мой. Надеюсь, что вы, мистер Певерил, напомните ему о велениях чести, а также о том, что только трус отказывается от своих прав и только глупец доверяет врагам своим.

Граф ничего не ответил; взяв Певерила под руку, он повел его по винтовой лестнице в свои комнаты, а оттуда — в стоявшую над морем башню, где под шум волн и крики чаек сказал ему следующее:

— Хорошо, что я заглянул в эти бумаги. Матушка правит островом так безрассудно, что я могу лишиться не только короны, до которой мне мало дела, но, быть может, и головы; потеряв же оную (как бы низко ни ценили ее другие), я испытал бы некоторое неудобство.

— Что случилось? — с беспокойством спросил Певерил.

— Похоже на то, что добрая старая Англия, которая каждые два или три года принимается безумствовать — чтобы дать заработать своим докторам и стряхнуть с себя летаргический сон, навеянный миром и процветанием, — нынче окончательно лишилась рассудка по случаю истинного или мнимого заговора папистов, — ответил граф. — Я прочитал об этом листовку, составленную неким Оутсом, и счел это за пустые бредни. Однако хитрая каналья Шафтсбери и некоторые другие высокопоставленные особы подхватили вожжи и помчались дальше таким галопом, что лошади уже в мыле, а сбруя трещит и рвется. Король, поклявшийся никогда не класть голову на подушку, на которой уснул вечным сном его отец, старается выиграть время и плывет по течению; герцога Йоркского, которого держат под подозрением и ненавидят за его веру, собираются изгнать на континент; несколько знатных католиков уже заключены в Тауэр; а народ до такой степени раздразнили всевозможными поджигательскими слухами и опасными памфлетами, что он, словно бык на гонках в Татбери, задрал хвост, закусил удила и впал в такое же неукротимое буйство, как в тысяча шестьсот сорок втором году.

— Все это вы, наверно, уже знали, — сказал Певерил, — так почему же вы до сих пор не уведомили меня о столь важных известиях?

— Во-первых, это заняло бы слишком много времени, — ответил граф. — Во-вторых, я хотел, чтобы мы были наедине; в-третьих, я как раз собирался начать, когда вошла матушка, и, наконец, считал, что это не мое дело. Но депеши корреспондента моей прозорливой матушки проливают на это дело совершенно иной свет. Похоже, что кое-кто из доносчиков — ремесло это ныне стало весьма выгодным и потому им занимаются очень многие — осмелился объявить графиню агентом этого заговора и нашел людей, которые весьма охотно поверили этому доносу.