Том 14

Почему-то не к XXII съезду, а только в 1979 году было обнаружено решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 24 мая 1937 года, излагающее, как считает И. Пфафф, суть информации Бенеша. По Пфаффу, “заговорщики” якобы планировали “во взаимодействии с германским генеральным штабом и гестапо… в результате военного переворота свергнуть Сталина и Советское правительство, а также все органы партии и Советской власти, установить… военную диктатуру”: Это должно было быть произведено с помощью антикоммунистического “национального правительства”, связанного с Германией и имевшего целью осуществить убийство Сталина и его ведущих соратников, “предоставить Германии за ее помощь особые привилегии внутри Советского Союза” и сделать “территориальные уступки Германии… на Украине…”, уже не говоря о расторжении союзов с Парижем и Прагой. Все должно было бы произойти под лозунгом создания “национальной России”, которая находилась бы под сильной военной властью” (Там же

). Пфафф полагает, что это описание плана звучит “абсурдно”, но разве меньшим абсурдом выглядит пережитый всеми нами реальный переворот 1985-88-91-93 годов? И потом: почему все-таки “правдолюбец” Хрущев упомянул всего лишь о некоем “довольно любопытном сообщении”, то есть об источнике третичного-четвертичного происхождения, а не о решении Политбюро от 24 мая? Уж это-то решение он, состоя в ЦК с 1934 и в Политбюро с 1938 года, должен был знать!

Что касается примеров прямой клеветы на Сталина, то их превеликое множество. Так, в своем докладе на XX съезде 25 февраля 1956 года Хрущев приписал Сталину тезис о том, “что по мере нашего продвижения вперед к социализму классовая борьба должна якобы все более и более обостряться” (Известия ЦК КПСС.

1989. № 3. С. 139). Этот “сталинский” тезис долго трепала печать. Однако в докладе Сталина на февральско-мартовском (1937) Пленуме ЦК, на который ссылался Хрущев, его просто-напросто нет. Там содержится критика теории “затухания классовой борьбы”, в основе своей правильная, а это совсем другое дело (См.: Косолапов Р.

Слово товарищу Сталину. М., 1995, С. 307–310).

Соревнуясь в облыгании Сталина, “демократы” в итоге опустились до пассажей о его якобы невменяемости. Не буду поминать здесь отдельных писателей и публицистов, которые упражнялись на данном поприще до полной утраты совести. Но известную роль в этом шабаше сыграли и ученые, прежде всего академик Н. Бехтерева, внучка знаменитого русского врача, которая в конце 80-х годов позволила себе заявить, что ее дед после медицинского осмотра Сталина назвал его параноиком и за это был отравлен. “Это была тенденция объявить Сталина сумасшедшим, в том числе с использованием якобы высказывания моего дедушки, — опровергает себя Наталия Петровна в 1995 году, — но никакого высказывания не было, иначе мы бы знали. Дедушку действительно отравили, но из-за другого. А кому-то понадобилась эта версия. На меня начали давить, и я должна была подтвердить, что это так и было. Мне говорили, что они напечатают, какой Бехтерев был храбрый человек и как погиб, смело выполняя врачебный долг. Какой врачебный долг? Он был прекрасный врач, как он мог выйти от больного и сказать, что тот — параноик? Он не мог этого сделать” (Аргументы и факты.

1995. № 32. С. 2–3).

“Крайне чуткая реакция на настроения высшего руководства” (Кириллина А. Рикошет. С. 98). — “Кому-то понадобилась эта версия. На меня начали давить…” (Бехтерева). — И все это мы слышим не в далеком, изрядно мифологизированном 37-м, а в наши дни. Когда же, наконец, бедная российская интеллигенция вырвется из оков собственной неполноценности и лжи?

В своих “Наблюдениях над исторической жизнью народов” великий русский историк С. Соловьев, указывая “трудности при изучении истории”, писал: “Не будучи в состоянии отрешиться от сознания, что история есть объяснительница настоящего и потому наставница (magistra vitae), человек, однако, хлопочет часто из всех сил, чтобы высвободиться от руководства этой наставницы. Покорствуя интересам настоящей минуты, он старается исказить исторические явления, затемнить, извратить законы их. Понимая важность истории, он хочет ее указаниями освятить свои мнения, свои стремления и потому видит, ищет в истории только того, что ему нужно, не обращая внимания на многое другое: отсюда односторонность взгляда, часто ненамеренная. Но когда ему указывают на другую сторону дела, неприятную для него, он начинает всеми силами отвергать или по крайней мере ослаблять ее: здесь уже искажение истины. История — это свидетель, от которого зависит решение дела, и понятно стремление подкупить этого свидетеля, заставить его говорить только то, что нам нужно. Таким образом, из самого стремления искажать историю всего яснее видна ее важность, необходимость; но от этого науке не легче” (Соч. Кн. XVII. М., 1996. С. 6–7).