Том 15. Простак и другие

Оглядываясь назад, я понимаю, что наше знакомство с Одри только и началось после её приезда в Сэнстед. Прежде, во времена помолвки, мы оставались чужими, искусственно связанными, вот она и вырвалась из пут. Теперь мы впервые начали узнавать друг друга, открывая, что между нами много общего.

Это не встревожило меня. Зорко стоя на страже, не проблеснет ли хоть легчайший признак, свидетельствующий об измене Синтии, в дружелюбном общении с Одри я не обнаруживал ни единого. Напротив, я испытывал огромное облегчение, мне казалось, что опасности нет. Я и не представлял себе, что смогу испытывать к Одри такое ясное чувство, такую легкую спокойную дружбу. Последние пять лет мое воображение столько раз воскрешало воспоминания о ней, что я воздвиг какой-то сверхчеловеческий образ, какую-то богиню. То, что я испытывал сейчас, было, конечно, естественной реакцией на то состояние души. Вместо богини я нашел общительную женщину, и мне представлялось, будто я сам, простой силой воли поставил Одри на разумное место в моем жизненном укладе.

Наверное, не слишком умный мотылек придерживается таких же взглядов на лампу. Влетая в пламя, он поздравляет себя с тем, как здорово он построил отношения на отличнейшей основе, полной здравого смысла.

И вот, когда я чувствовал себя ясно и безопасно, грянула беда.

Была среда, мой «полувыходной», но за окнами лил дождь, и бильярд в «Перьях» не так уж манил меня, чтобы отшагать две мили. Я устроился в кабинете. В камине потрескивал приветливый огонь, и темноту освещало лишь поблескиванье углей. За окном шуршал дождь, трубка горела ровно. Всё это вместе, да вдобавок мысли о том, что пока я блаженствую, Глоссоп сражается с моим классом, навевало на меня задумчивый покой. В гостиной играла на пианино Одри. Звуки слабо долетали до меня через закрытые двери. Я узнал мелодию. Интересно, вызывает ли она и у Одри те же воспоминания, что и у меня? Музыка смолкла. Я услышал, как открылась в гостиной дверь, и Одри вошла в кабинет.

— Я и не знала, что тут кто-то есть, — сказала она. — Я замерзла. А в гостиной камин потух.

— Проходи и садись, — пригласил я. — Ты не возражаешь, что я курю?

Я подвинул для нее кресло к камину, ощущая при этом определенную гордость. Вот я, наедине с ней, а пульс у меня стучит ровно, мозг холоден. Передо мной мелькнул образ Настоящего Мужчины — сильного, хладнокровного, железной рукой контролирующего свои эмоции. Я упивался собой.

Одри посидела несколько секунд, глядя в огонь. В самой середке черно-красного угля вились маленькие язычки. За окном слабо завывал ураган, и струи дождя хлестали по стеклу.

— Тут так уютно, — произнесла она наконец.

Я вновь набил трубку и разжег её. Глаза Одри — я увидел их на миг в свете спички — смотрели мечтательно.

— А я сидел тут и слушал тебя, — заметил я. — Мне нравится последняя вещь.

— Тебе она всегда нравилась.

— Ты это помнишь? А помнишь, как однажды вечером… нет, ты, конечно же, забыла.

— В какой вечер?

— О, да ты не помнишь. Однажды вечером, когда ты играла именно эту мелодию… в студии твоего отца.

Одри быстро подняла глаза.

— А потом мы сидели в парке. Я выпрямился.

— Мимо еще прошел человек с собакой, — подхватил я.

— С двумя.

— Нет, с одной.

— С двумя. С бульдогом и фокстерьером.

— Бульдога я помню, а… честное слово, ты права! Фокстерьер с черным пятном над левым глазом.

— Над правым.

— Да, над правым. Они подошли, и ты…

— Угостила их шоколадкой.

Я медленно откинулся на кресле.

— У тебя поразительная память.

Она молча наклонилась над камином. По стеклу всё барабанил дождь.

— Так тебе по-прежнему нравится, как я играю на пианино?

— Еще больше прежнего. Теперь в твоей игре появилось что-то новое, чего не было прежде. Я не могу выразить, это…

— Думаю, Питер, это опыт, — спокойно перебила Одри. — Теперь я на пять лет старше. За эти годы много пережила. Не всегда приятно окунаться в жизнь, но… на пианино играешь лучше. Опыт входит в сердце и передается через пальцы.

Мне показалось, что говорит она чуть-чуть горько.

— Одри, тебе худо приходилось?

— Всякое бывало.

— Мне жаль.

— А мне в общем-то нет. Я многому научилась.

Она опять умолкла, взгляд её не отрывался от огня.

— О чем ты сейчас думаешь? — спросил я.

— О многом.

— О приятном?

— И о приятном тоже. Последняя мысль была приятная. Мне повезло, что я нашла теперешнюю работу. В сравнении с прежними…

Её передернуло.

— Мне бы хотелось, Одри, чтобы ты рассказала мне об этих годах, — попросил я. — Что еще за работы?

Одри откинулась в кресле и прикрыла лицо газетой. Глаза ее оказались в тени.

— Хм, дай-ка вспомнить. Какое-то время я работала медсестрой в Нью-Йорке…

— Трудно было?

— Ужасно. Вскоре мне пришлось это бросить. Но… всякому выучиваешься. Понимаешь, сколько в твоих бедах надуманного. Вот в больнице беды настоящие. Там они бросаются в глаза.

Я промолчал. Я чувствовал себя немножко неуютно. Так чувствует себя человек в присутствии другого, более значительного.

— Потом я нанялась официанткой.

— Официанткой?