Том 2

Л.З. быстро разыскал в телефонной книге фамилию генерала Малова – одного из уцелевших в тридцать седьмом, благодаря везучести и особенно зверскому рвению, чекиста – и стал уже набирать его номер, как вдруг снова услышал невдалеке от себя быстрый и тревожный шелест чьих-то живых крыльев. Затем лицо его овеял трепетный порыв прохладной волны воздуха. Странно, что у этой воздушной волны был почти неуловимый и совершенно неродственный привычно-затхловатому, бездарному букету квартирного воздуха запах…

Тогда Л.З. положил трубку и пошел закрыть дверь… Прикрывая ее, он помедлил, как медлят, с неохотой провожая приятного гостя и спеша напоследок наговориться, наговориться про запас, ибо чуял за спиною, в пространстве квартиры и еще дальше, куда даже мысленно заглянуть было жутковато, наползающий клоками болотных туманов холод одиночества.

Так он и стоял, смотря на лестничную площадку и не видя ее. Провожал, сам того не ведая, Уходящего, и сердце его разрывалось в эти мгновения не от сгустков крови в извести ветхих сосудов, а от последних остатков животворной детской тоски, беспрепятственно, то есть без помощи всякого сознания, проницающей в сокровеннейшие глубины бытия.

Ах, если бы знал тогда номенклатурный человечек нового типа, Кого он проводил, и Кто ему, незадолго перед этим великодушно давал последний шанс в оскудевшей до отвратительной крайности, в окончательной почти беспризорности жизни не расстаться со своим ангелом-хранителем! Если бы он только знал! Если бы он и в тот миг не отвратился от стоящего всех сокровищ мира и открытых банковских счетов знания некой Истины – самой ненавязчивой и самой необходимой всему нашему существу Истины!

Истины того, что мы с какого-то неведомого нам момента до неведомого же срока находимся под бесценным призором ангела, не стесняющегося нашей свободы, обращающего в очистительный стыд, повергающего в неунизительный страх и умудряющего душу спасительным смыслом смирения, весьма, добавим, неприятного кичливой логике сознания…

Если бы он только знал!

И если бы знала тогда доведенная гнусной сталинщиной до полного отчаяния, но не потерявшая достоинства Рахиль Израилевна Раппопорт, что изгиляние над нею советского хамла было последней каплей, переполнившей чашу долготерпения ангела-хранителя Л.З., после чего и передал он своего подопечного с крыльев на крылья иным – суровым, абсолютно безжалостным Воинам.

И если бы она тогда знала, что присутствует при редко происходящем на людях моменте, ужасное значение которого не может быть вообще сравнимо с опостылевшими ей как человеку и врачу ужасами человеческих смертей и до странности многочисленных болезней.

Вполне возможно, открывшееся удержало бы ее от бесстрашного проклятия совершенно уже обездушенного больного, что и помогло бы, соответственно, отчаявшемуся ангелу черпануть из, надо полагать, неисчерпаемого чуток сил и терпения для сохранения хоть какой-то веры в человека, в Л.З. Мехлиса… И Рахиль Израилевна неизбежно была бы поддержана не самим образом истинного возмездия, а возможностью его и неотвратимостью еще здесь, в этой невыносимо уродливой, невыносимо нелепой, в невыразимо прекрасной жизни на Земле.

Рахиль Израилевна быстро вышла из подъезда. Ей хотелось выблевать из себя этого чудовищного урода Мехлиса, это безумное, словно навек скованное стальными и чугунными решетками пятилеток, время, этот серый ужас проклятой зимы, тухлую кровищу уличных лозунгов, тупую толпу, захарканную унижением, насилием и ложью и уже попривыкшую не отплевываться, не утираться, не отмазываться, но бессовестно равнодушествовать, но погано злорадствовать, но жалко пользоваться моментиками, но плебейски способствовать палачам и жабогиено-приматам – выблевать… выблевать… не надо участия… ни от кого… ни от чего…

Вдруг у нее – она чуть ли не бежала по улице – раскрылся чемоданчик. В грязный, просоленный снег того времени и пространства выпали милые врачебные причиндалы: баночки, истории болезней, лекарства, шприц, ампулки, томик рассказов Антона Павловича Чехова, недоеденный – срочный вызов к Л.З. – бутербродик с любительской колбасой, очки…