Том 2

Ни хворей, ни ужаса неизвестности больше не испытывал Л.З. Только всеобщую обласканность, а от того и надежду, и покой, и прилив всех сил… если это шуточка, то и насчет Верочек – тоже талантливая сталинская покупка… он знает, за что поддеть, на что подсадить, да подсечь побольнее и помотать, понимаете, помотать… он у нас на это дело – корифей…

Л.З. так и не помочился. О прочих наслаждениях не могло быть и речи… сейчас же звоню в Кремль… Он уже там… стоп… стоп… он же болен… Верочки солгать не могли…

Л.З. заметался около «вертушки». Куда звонить? Набрал номер сталинской дачи, не заметив отсутствия гнусаво-басовитого зуммера.

Как мы все-таки извратили идею диктатуры пролетариата, если партийный вождь позволяет себе такие шуточки с одним из самых ответственных работников партии и государства, ни с того ни с сего подумал Л.З., но тут же с восхищением снова хохотнул… дает Хозяин… дает… кто еще в истории был на это способен?… И удостоился сталинской шутки не кто-нибудь, товарищи, а Мехлис…

Набрал еще раз номер барвихинской дачи. Молчание. Позвонил в секретариат. Тоже молчание. Мысль о пропавшем зуммере просто не приходила в голову Л.З., потому что, инстинктивно обратив в шуточку сообщение о своей смерти, он существенно ослабил связи с реальностью…

Попробовал соединиться с семьей по городскому телефону. Молчание. Ни зуммера, ни, соответственно, длинных либо коротких гудков. Молчание…

Снова взял «Правду» и вгляделся в свое парадное изображение. Вгляделся с таким страстным тщеславием, что чуть не разрыдался от прихлынувшего к сердцу чувства признательности партии, органической частью которой, причем не самой ничтожной, он вновь ощутил себя, как в юности, как в Гражданскую, как в тридцать седьмом, как в Отечественную.

Чувство это временами притуплялось от тягомотины службы, от набившей оскомину многолетней демагогии партийных программ, от поистине адского быта огромной державы, от враждебных интриг и просто от тоски и хворей. Обострялось оно вообще все реже и реже. Преимущественно во время хоровых распеваний партийного гимна на торжественных заседаниях и съездах.

Поэтому возвращение этого чувства Л.З. всегда воспринимал как серьезную жизненную поддержку, как знак целесообразности существования, как примету того, что он необходим партии, что не оставлен он, что не отторжен от ее обоготворенного тела и не выброшен, словно жалкий утенок, в пустыню последнего одиночества…

Вот он и стоял, и вглядывался со все возраставшим тщеславием в свое замечательное, как ему казалось, в сановное, орденоносное фотоизображение. Оно полностью соответствовало главному, счастливейшему самоощущению Л.З. Сначала, благодаря примитивной механике нарциссизма, он как бы слился начисто со своим фото, слился не без некоторого похотливого тепла, размывшего в глазах зловещие траурные рамки, а затем, забываясь, отдался неизбежной в такие моменты иллюзии. Это Мехлис в генеральском кителе, это Мехлис в орденах и медалях, беспощадный с врагами партии и государства Мехлис, покровительственно, родственно смотрел на небритого, изможденного хворью сердца и почек, всклокоченного, жалкого, в спавших с тощего зада кальсончиках Л.З.

Вдруг он задрожал, почуяв во взгляде генерал-полковника испепеляющее презрение, почуяв угрюмую отчужденность величия его фигуры и бесконечную отдаленность ее от себя – ослабшего человечка с газетенкой в руках.

Наркотическая иллюзия быстро теряла силу, и вот уже «Правда» выпала из рук Л.З., спазм тошноты толкнул его остановившееся было сердце, толкнул еще разок – подзавел подостывший от невообразимого ужаса мотор, – и смятенное сознание, никоим образом не подготовленное к такого рода смятениям, беспомощно трепыхнулось в попытке разобраться в происходящей чертовщине.

Л.З. снова бросился к телефонным аппаратам… Молчание в трубках было бездонным и черным. Ни писка. Ни треска… На носках подошел к двери с тем, чтобы внезапно открыть ее и отшвырнуть какого-нибудь тихушника. Резко крутанул замок. Дверь не поддавалась. Повертел ключом в запасном замке. Снова подергал ручку. Забарабанил руками по стенам, по дверной обшивке, зная, что все равно никто не услышит. Он сам приказал однажды усилить звукоизоляцию квартиры, используя все передовые достижения зарубежной техники.

Л.З. еще не допустил до себя мысли о том, что в известном смысле его больше не существует. Поэтому всеми его то весьма логичными, то безумно странными движениями и действиями руководил звериный инстинкт – вырваться из запертой клетки, а там уж что-то предпринять для спасения и выяснения издевательских обстоятельств… Мехлис, понимаете, не какая-то вшивая пешка, товарищи… в сообщении подчеркивается моя выдающаяся роль на всех участках и фронтах… четыре ордена Ленина, понимаете… я за вас самые черные дела проделывал, сволочи…