Том 2. Черное море. Дым отечества

Люди уже бежали, озираясь, по улицам, но никто еще не понимал, что случилось. Саша Нидер потащил Татьяну Андреевну за руку в соседний подъезд.

— Что это? — торопливо спрашивала она. — Что это, Саша?

— Что, что! — сердито кричал Саша. — Началось. Вот что! Это немцы. Или финны. Откуда я знаю?

Бомбардировка пролетела, как шквал. Грохот, свист, звон стекол, сыпавшихся ручьями с верхних этажей, удары зениток, крики женщин, и вдруг — короткая тишина, а потом протяжный, заполнивший все пространство между землей и небом вопль пароходных гудков.

У Татьяны Андреевны с каждой секундой этого тоскливого крика росла в груди тупая боль. Было ли это чувство несчастья или ненависти — трудно сказать. Пожалуй, и то и другое.

— Подлость, подлость, подлость! — шептала Татьяна Андреевна.

Кирпичная пыль висела над улицей. В этой пыли со звоном мчались пожарные команды.

— В театр! — крикнул Саша Нидер и потащил оглушенную Татьяну Андреевну на улицу.

Около театра они встретили Лугового. Он был в походной форме с черным револьвером на ремне. Он коротко сказал Татьяне Андреевне, что их ночной разговор был «в руку», но вечером театр все же отправляется на машинах по назначению — в Виртсу, а оттуда на остров Эзель в части береговой обороны.

Разговаривая с Луговым, Татьяна Андреевна взглянула на газон в саду. Вода на траве еще не высохла. «А судьба мира уже переменилась», — подумала она.

Из театра Татьяна Андреевна пошла на телеграф. Чувство устойчивой жизни исчезло начисто. Город стоял почти нетронутый. Все так же шумели деревья, синий свет блестел в окнах, и кучевые облака проплывали над заливом, но все это уже казалось сном.

Она послала две телеграммы — Варваре Гавриловне и Пахомову — и вернулась домой. Там ее встретила плачущая Амалия Ивановна.

— Ничего, Амалия Ивановна, — машинально сказала Татьяна Андреевна, — все будет хорошо.

Она вспомнила, что эти же слова только вчера сказал ей Пахомов.

Глава 2

Пахомов приехал в Ленинград рано утром. С вокзала он отправился прямо в театр, где работал Вермель.

— Слава богу, — вздохнул Вермелъ, открывая Пахомову дверь зала, где пахло клеем и опилками. — А я, признаться, думал, что вы так скоро не вернетесь. И я бы вас не осудил. — Он потрепал Пахомова по плечу. — Завидую вам. Да, завидую. А теперь давайте работать. Кипяток есть, хлеб, сахар и чай есть, — значит, до вечера я вас не выпущу.

— Отлично, — ответил Пахомов.

Он был рад предстоящей работе.

Ночью в вагоне он думал о Татьяне Андреевне. Все, что с ним случилось, казалось ему таким невероятным, что от мыслей об этом у него начинало больно биться сердце. Тогда он старался думать о чем-нибудь другом, и сердце успокаивалось.

В Нарве он выпил в буфете вина. Поезд проносился мимо мыз, обдавал их паром. Пар оседал в черных садах. Пахомов впервые почувствовал веселую уверенность в себе. Этой уверенности раньше не было.

До самого Ленинграда он напевал, высунувшись из окна. Он пел все, что приходило в голову. «Царит весны таинственная сила с звездами на челе. Ты, неясная! Ты счастье мне сулила на суетной земле». Он даже не помнил поэта, написавшего эти стихи. Но это было не важно.

Пахомов работал до вечера. Краски ложились легко, верно.

Кто-то несколько раз требовательно стучал в двери, но ни Вермель, ни Пахомов не откликались и дверь не открыли. Только в сумерках Вермель отошел от росписи, долго смотрел на нее, потом сел на стремянку, закрыл руками лицо.

— Вы что, Николай Генрихович? — спросил встревоженный Пахомов.

— Ничего, — ответил Вермель, — готова роспись. А где же радость, Миша? Прошмыгнула, как мышь, — и ее уже нет! Вот, действительно, «стою, как поденщик ненужный, плату приявший свою, чуждый работе другой». У остальных есть всё: жена, дети, любимые женщины, есть родные места, есть привычки, есть возможности отдыха. А у меня нет ничего, кроме красок. Ничего! Этим я только и счастлив. Я сумасшедший, Миша. Вот и вы скоро меня бросите. Э-э, батенька, не возражайте. Я это великолепно знаю. Пахомов обнял Вермеля за плечи:

— Не смейте об этом думать, Николай Генрихович. Будем жить вместе.

Вермель вытащил из кармана бархатной куртки платок, отошел к окну и стоял там, спиной к Пахомову, сморкался, смотрел на улицу.

— Миша! — позвал он. — Идите сюда. Пахомов подошел к окну. По широкому проспекту красноармейцы вели на поводу, как водят коней, огромных серебряных рыб. Это были привязанные аэростаты. Закатное солнце освещало аэростаты, красноармейцы же были в тени. Казалось, что по улице сами собой плывут ленивые толстые карпы.

— Сколько их! — сказал Пахомов. — Десятки! Что это значит, Николай Генрихович?

Железный грохот ворвался в проспект с ближайшего перекрестка. Оттуда двигались, покачиваясь, тяжелые танки. Шли они совсем не так, как на парадах, — лица командиров, стоявших в башнях, были сосредоточенны и угрюмы. Стальные гусеницы высекали искры из мостовой.

— Куда они идут? — спросил Вермель.

— Должно быть, к Финскому вокзалу. Что-то случилось, Николай Генрихович.

— Опять вы взялись за свои пророчества, Миша! Откуда вы знаете?