Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

звезде моей дочери дошел аж до Америки! — он специально для нее сочинил театральную пиесу... «Король датский» называется... Серьезная пиеса, только уж больно грустная... Там, значит, наследный принц предлагает моей дочери руку и сердце, и все у них, похоже, хорошо и душевно так складывается, да не тут-то было... В самый последний момент ее высочество, матушка принца, встает и самым что ни на есть деликатнейшим манером заявляет, дескать, свадьбы сей не бывать... Ну Офелия моя сраму не стерпела, прямиком к обрыву — и в воду!..

После небольшой паузы старик принялся причитать со слезами в голосе:

— Услыхал я об этом, и сердце мое отцовское чуть от горя не разорвалось! Нет, нет и нет! С какой это стати Офелии, зенице ока моего, бросаться в воду?.. Гм. Н-да. Ладно, рухнул я в ноги господину Парису и до тех пор умолял его, пока он не отписал профессору Гамлету. Господин профессор в ответной депеше сообщал, что хоть это и сложно и станет в копеечку, — и немалую! — но он — только из расположения ко мне! — берется устроить так, чтобы Офелия моя обвенчалась с наследным принцем и не утонула, однако все расходы ложатся на меня... Я, понятное дело, такой крупной суммой не располагал, но господин Парис заверил, что профессор, входя в мое положение, милостиво согласился на вексель, и тут же извлек из кармана документ, мне оставалось только поставить снизу три креста... Вы человек ученый, господин Таубеншлаг, и будете, наверное, надо мной потешаться, ведь это же пиеса, театр, а там все понарошку! Тогда почему, скажите мне на милость, мою Офелию и в пиесе зовут Офелией?.. А я так по темноте своей мыслю, господин Таубеншлаг, раз она на бумаге тонет, стало быть, и на самом деле тоже может утонуть. Ведь недаром же повторяет господин Парис: «Искусство больше чем девствительность...» Кто мне поручится, что моя Офелия не бросится в воду?.. То-то что никто!.. Да разве я перенесу, если с ней чего случится, уж лучше мне тогда быть погребенным заживо в ящике желез ном, чем жить с эдакой мукой в душе!..

Кролики шумно завозились в своем гробу. Старик от неожиданности вздрогнул и пробормотал:

— Проклятые твари, им бы только плодиться! Наступила долгая пауза; гробовщик окончательно потерял нить своего рассказа. Более того, он, казалось, полностью забыл о моем существовании, мне даже не по себе стало: глаза его смотрели на меня — и не видели...

Через некоторое время господин Мутшелькнаус, по-прежнему меня не замечая, встал, подошел к токарному станку, накинул приводные ремни и запустил его...

— Офелия! Нет, не позволю, чтобы моя Офелия утопла! — донеслось до меня его бормотание. — Надо работать не покладая рук, иначе он не изменит пиесу и...

Жужжание машины заглушило последние слова гробовых дел мастера.

Я на цыпочках покинул «Последнее пристанище» и отправился наверх, к себе под крышу.

В постели я сложил руки и, сам не знаю почему, помолился за Офелию Господу Богу.

Странствование

Ну а уже под утро со мной приключилось нечто совершенно непонятное; большинство назвало бы это сном, ибо все, что переживает человек в то время, как его тело спит, принято обозначать этим расплывчатым, неопределенным понятием.

Итак, по порядку: оказавшись в постели, я помолился за Офелию, руки, как сейчас помню, сложил ладонями вместе, чтобы, по выражению барона, «сопрячь левое с правым».

С течением лет я на собственном опыте убедился в спасительной надежности этого жеста. Не знаю, возможно, какое-нибудь другое положение рук было бы не менее действенно, если бы оно столь же полно соответствовало представлению о крепко «связанном» теле.

Всякий раз перед сном я исполнял сей нехитрый ритуал, коему научил меня барон в первый же вечер, проведенный мной под крышей его дома, и наутро неизменно просыпался с таким чувством, словно совершил во сне настоящее путешествие. О, до чего же светло и легко становилось у меня на душе, когда я видел, что лежу в постели разутым и раздетым и мне не надо, как в сиротском приюте, дрожать от страха в ожидании неминуемого наказания! Но никогда, никогда не удавалось мне вспомнить днем, где я странствовал ночью. В эту ночь черная повязка впервые упала с моих глаз...

Очень может быть, что именно та необычная манера, в которой гробовщик Мутшелькнаус обращался ко мне как к человеку вполне взрослому и даже более того — умудренному жизнью, и спровоцировала каким-то таинственным образом пробуждение моего сокровенного Я — возможно, того самого «Христофера»,

— теперь, после многолетнего глубокого сна, постепенно обретающего способность видеть и слышать.