Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Совершенство души — вот единственный смысл человеческой жизни; на того, кто непоколебимо во всех своих начинаниях преследует эту цель, в скором времени снизойдет чудесное, доселе не ведомое спокойствие, и судьба его изменится самым непостижимым образом... Для человека, который творит так, как если бы был бессмертным — творит не ради каких-то благ, к коим влечет его суетное желание (это цель для духовных слепцов), но ради созидания храма души своей, — наступит день, — и наступит непременно, даже если пройдут тысячелетия! — когда он сможет сказать: «Я хочу» — и желаемое произойдет сию минуту, ибо времени на созревание не потребуется.

Сие и есть конечный пункт любого странствования, сын мой. Достигнув его, ты можешь смотреть в лицо солнцу и глаза твои не ослепнут.

И скажешь ты с полным на то правом: обрел, ибо не искал.

Тебе откроется то, чего не ведают даже святые: покой и вечность — суть то же самое, что странствование и бесконечность!

Понять эти последние слова мой детский ум был, конечно, не в состоянии; только много позднее, когда мое тело стало по-мужски крепким, а кровь поостыла, вновь ожили они в моем сознании.

А тогда я слушал и не слышал — во все глаза смотрел на барона, пока меня вдруг как молнией не озарило: зоб находился с правой стороны шеи, а не с левой, как обычно... Вот, значит, что казалось мне таким непривычным и странным в облике моего приемного отца!

Теперь это бы меня только позабавило, но тогда я прямо-таки окоченел от невыразимого ужаса. Комната, барон, бюст Данте на полке, я сам — все в единый миг расплылось в зыбкий

призрачный мираж, а сердце мое затрепетало в смертельной тоске и... и оцепенело...

На том мои ночные приключения и завершились, так как в следующее мгновение я обнаружил себя сидящим в своей постели и, дрожа от страха, протирающим глаза...

Итак, на сей раз мне, кажется, посчастливилось наконец проснуться. Яркий свет пробивался сквозь шторы. Я подбежал к окну — белым-бело! Ясное зимнее утро! Распахнул дверь в соседнюю комнату — барон в своем обычном рабочем сюртуке сидел за письменным столом и читал.

— Что-то ты, мой милый, сегодня заспался, — усмехнувшись, бросил он: видимо, моя фигура на пороге в длинной ночной рубашке до пят в самом деле являла собой зрелище жалкое и комичное, кроме того, мне никак не удавалось унять предательскую дробь, которую упрямо выстукивали мои зубы. — Вот уж не думал не гадал, что мне на старости лет придется ходить по городу с фамильным шестом и гасить фонари... Но что с тобой?

Однако мой острый настороженный взгляд уже увидел все что нужно: зоб — как всегда слева, Данте — тоже на своем прежнем месте... И сразу рассеялись последние остатки ночных страхов, земная жизнь мгновенно поглотила царство сна, и лишь далеким эхом щелкнули в ушах скрепы гробовой крышки...

С лихорадочной поспешностью поведав приемному отцу о моих таинственных похождениях — умолчал лишь о встрече с гробовщиком, — я в заключение как бы невзначай спросил:

   — Отец, а ты господина Мутшелькнауса знаешь?

   — Конечно, — улыбаясь чему-то своему, ответил славный фонарщик, — он ведь живет внизу... Бедняга, как он все же несчастен!

   — А... а его дочь О... О... Офелию?

   — Да... Офелию я тоже знаю, — сказал барон, внезапно становясь серьезным, и посмотрел на меня долгим, печальным взглядом, — Офелию тоже...

Я почувствовал, как румянец заливает мне щеки, и поспешно сменил тему:

— Отец, отец, а почему в моем сне все левое стало правым?

Барон надолго задумался, а когда заговорил, то было видно, с каким трудом дается ему каждое слово, ибо приходилось приноравливаться к возможностям — увы, весьма ограниченным — моего детского ума.

— Вот какая штука, мой мальчик, чтобы как-то попытаться объяснить тебе это, мне пришлось бы в течение недели читать

тебе курс весьма сложных и запутанных лекций, которые ты все равно не поймешь. Думаю, будет лучше, если некоторые положения я сформулирую в виде кратких тез, так-то они скорее западут тебе в душу.