Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Замедленным, словно во сне, движением проводит он рукой по лбу, словно пытаясь стереть что-то липкое, потом так же медленно подносит ее к глазам и с каким-то задумчивым изумлением зачарованно рассматривает свои узловатые пальцы; это, конечно, кровь — кровь, которая видна лишь ему одному, но напрасно он морщит лоб, силясь вспомнить, откуда она взялась.

Внезапно черты его озаряются кротким проблеском надежды, и он склоняет голову, покорно, смиренно, как мученик, идущий на смерть.

И вдруг я слышу голос его души, взывающий ко мне из бездны бренной, старческой плоти, непонятый и не услышанный тупым, выродившимся мозгом своей ветхой телесной оболочки; ведь она — лишь немой, неуклюжий жест его неприкаянной души, которая вопиет: «Разреши узы, связующие меня с сим смердящим кадавром, спаси меня ради моей любимой дочурки!..»

Вот оно! Чего же мне еще? А значит, так тому и быть! Сама милосердная смерть направит мою руку!

Или я меньше, чем этот убогий, люблю Офелию?

Только теперь осознаю я до конца, в какую страшную муку превратилась для Офелии любовь к этому выжившему из ума

старику, достойному милосердия как никто из малых мира сего; щемящая жалость и сострадание жгут и мою душу, да так неистово, что мне невольно кажется, будто преоблачился я в хитон Несса...

Ну как, как свершу я кровавый ритуал? Мне и помыслить-то об этом страшно!

Вот так взять да и размозжить ему череп той самой стамеской, которую он только что держал в руках?

И что дальше? Сидеть и спокойно ждать, пока он испустит дух, глядя в его печальные потухающие глаза?

И когда это случится, вытащить бездыханное тело в проход и спихнуть в воду? А потом как ни в чем не бывало обнимать Офелию своими преступными руками, по самые локти выпачканными в крови дорогого ей человека, почти отца?..

А мой отец?.. Как же я, убийца, посмею посмотреть в его доверчивые, кроткие очи?

Нет, только не это! Это выше моих сил!

Жертва должна быть принесена, и мне придется свершить кошмарный ритуал, но сразу, вслед за телом несчастного старика, в воду брошусь и я...

Стискиваю зубы, с трудом переставляю негнущиеся ноги, подхожу к дверям и, прежде чем распахнуть их, судорожно складываю руки, чтобы воззвать из сокровенной глубины души: «Господи, Всемилостивый, дай мне силы!»

Но губы, помимо моей воли, шепчут совсем другие слова, и я ничего не могу с собой поделать:

— Отче! Если возможно, да минет меня чаша сия!..[31]

И треснула, раскололась тут надвое мертвая тишина, и проклюнулся наружу не то смех, не то стон, скрежету металла подобный, и унес тот душераздирающий вопль священные глаголы, сошедшие с уст моих. И дрогнула сфера небесная, и земля поколебалась, и куранты на храмовой башне Пречистой Девы Марии провозвестили...

И тьма округ меня и во мне как бы сделалась белым днем.

А из далекой-далекой дали, с тех самых гор, кои ведомы мне из снов, услыхал я глас Белого доминиканца — это он конфирмовал меня и отпустил мне грехи прошлые, а также будущие, — выкликающий мое имя: «Христофер! Христофер!..»

Чья-то тяжелая рука властно опускается мне на плечо.

— Убийца!

Это рокочущий бас актера Париса — преисполненный праведным гневом и ненавистью, он приглушенным эхом отдается в моих ушах, но я и не пытаюсь оправдываться и сопротивляться. Безропотно покоряюсь, когда грубые дебелые лапы волокут меня к свету фонаря.

— Убийца!!!

Толстые мясистые губы, с которых брызжет слюна, багровый распухший нос безнадежного пьянчуги, вялые вислые щеки, двойной, влажно лоснящийся подбородок — все торжествующе сотрясается в предвкушении сладостной мести.

— У-бий-ца! У-бий-ца! — басит он, вколачивая в меня слог заслогом, словно гвозди в крышку гроба; очень скоро впавши в раж от звука собственного голоса, актер для пущего эффекта, сграбастав меня за грудки, принимается трясти мое безвольно висящее тело как ворох старого тряпья, не забывая при этом про свой набат: — У-бий-ца! У-бий-ца!..

Мне даже в голову не приходит ему возражать, не говоря уже о том, чтобы вырваться и убежать: смертельная усталость и полнейшее безразличие ко всему на свете овладели мной, я не чувствую ничего, кроме бесконечной усталости, и сам себе кажусь маленьким затравленным зверком, покорно ожидающим своей участи.

Актер же истолковывает мою апатию как сознание вины, это написано на его довольно ухмыляющейся физиономии, но я не хочу, мне противно произносить какие-то слова, что-то объяснять, оправдываться, да это и невозможно, так как язык попросту не слушается меня.

Но даже если б он мне подчинялся, я все равно бы не смог передать то колоссальное потрясение, которое испытал...

И как бы он там ни надрывался с пеной у рта, что бы ни вопил мне в ухо как одержимый, заходясь от собственного крика, — а я все вижу и слышу, — меня это не ранит, не задевает, не касается: я оцепенел, застыл, окоченел, как под гипнозом... Понимаю, что он все знает, что он видел, как мы выходили из лодки, как мы целовались... Он даже угадал, что я собирался убить старика...

— Хотел ограбить почтенного мастера! — верещит актер, окончательно сорвавший свой роскошный бархатный бас.