Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Итак, как я уже говорил, неуловимая, подспудно трансформирующая мое природное естество магическая инспирация потустороннего патриарха мало-помалу превратила меня в холодный бесчувственный автомат, каковым мне и суждено было оставаться вплоть до благословенного дня окончательного «разрешения от тела».

Ну, а если у тебя, мой верный помощник, есть желание составить более полное впечатление о тогдашнем моем образе, представь заброшенную голубятню — день и ночь в нее влетают, день и ночь из нее вылетают бездомные перелетные птицы, а она лишь безучастно наблюдает за сменой своих пернатых постояльцев; вот только не пытайся мерить привычной тебе человеческой мерой одиночество этого повисшего меж небом и землей сиротского приюта — ничего не выйдет, масштаб не тот...

Скамейка в саду

С недавних пор по городу стали ходить упорные слухи, что гробовых дел мастер Мутшелькнаус сошел с ума.

Правда это или нет, а забот у госпожи Аглаи явно поприбавилось. Вот она в простеньком, не первой свежести платье, которое день ото дня становится все более заношенным, с утра

пораньше спешит, семеня своими миниатюрными ножками, обутыми в стоптанные туфли, на рынок за покупками — ничего не поделаешь, прислуга покинула их дом. Время от времени несчастная женщина останавливается посреди улицы и с потерянным видом, раскачивая из стороны в сторону свою крохотную корзинку, принимается вполголоса разговаривать сама с собой.

При встречах со мной смотрит мимо, а может, она меня уже не узнает? Всем, кто ее спрашивает о дочери, отвечает коротко и ворчливо: Офелия в Америке.

Кончилось лето, а там и осень и зима, но гробовщика я так ни разу и не встретил. Сколько же лет прошло с той роковой ночи, когда мы с ним виделись в последний раз — или время и вправду умерло, а может, это просто зима показалась мне такой бесконечно долгой?..

Однако сейчас — и уж в этом-то я уверен — по всем приметам весна: от хмельного аромата цветущих растений голова идет кругом, после грозы дорожки в садах и парках усыпаны живыми благоухающими снежинками, молоденькие девушки приоделись в нарядные белые платья и вплели в волосы полевые цветы.

И все кругом звенит, стрекочет и поет...

Ветви дикой розы свисают с пристани до самой воды, и речной поток, весенний, игривый, озорной, сначала как бы нехотя волочит нежную, бледно-розовую пену лепестков вдоль замшелых каменных плит пристани, а потом, подхватив и закружив в своих объятиях, выносит к мосту и, словно потешаясь, рядит древние, морщинистые, потемневшие от времени бревенчатые опоры в подвенечное платье.

Газон в соседнем саду переливается чистейшей воды изумрудом.

Последние дни, приходя на заветное место, я стал обнаруживать какие-то загадочные следы, казалось бы оставленные игравшим ребенком: это мог быть крестик или кружочек, старательно выложенный камешками на сиденье скамейки, а могли быть и лилии, белые, печальные, словно по рассеянности рассыпанные по песку, но что странно — как раз над могилой Офелии...

И вот однажды я наконец повстречался с неуловимым хозяином «Последнего пристанища»; старый гробовщик ковылял по проходу со стороны сада, и мне вдруг с какой-то поразительной очевидностью стало понятно: ну конечно же, это он сменял меня на моем скорбном посту, и все эти крестики-нолики его

рук дело! Вежливо приветствовал я отца моей Офелии, однако он, казалось, меня не заметил, хотя в узкой щели прохода, где двум средней комплекции людям едва-едва хватало места, чтобы разминуться, мы с ним разве что носами не потерлись.

Блаженно улыбаясь, старик с отсутствующим видом смотрел куда-то поверх моей головы...

Через несколько дней мы встретились снова, на этот раз в саду... Молча уселся он рядом и принялся буква за буквой выводить своей тростью на мокром песке то единственное имя, которое умел писать.

Так мы сидели довольно долго; смущенный странным поведением гробовщика, я никак не мог собраться с мыслями, и вдруг он начал что-то тихо бормотать себе под нос — не то с самим собой разговаривал, не то с кем-то невидимым. Мало-помалу я стал разбирать слова:

— Это хорошо... Ох, как хорошо!.. Выходит, только я и ты... Только ты и я... И кроме нас, ни одна живая душа — слава в вышних Богу! — ни сном ни духом о сей скамейке.

Я удивленно навострил уши: Мутшелькнаус обращался ко мне на ты?..

Уж не перепутал ли он меня с кем-нибудь? Или его разум совсем помутился? Неужели старик забыл, с какой противоестественной вежливостью разговаривал со мной еще совсем недавно? А это его малопонятное и подозрительное удовольствие по поводу того, что кроме нас двоих — «я и ты»! — никто и не подозревает о... Стоп, а, собственно, каким сном и каким духом он-то сам прознал о «сей скамейке»?

И вдруг — Офелия, невидимая, недосягаемая, но такая близкая, что сердце мое сладко заныло; казалось, нас разделяет лишь тончайшая, обманчиво прозрачная завеса, стоит только протянуть руку и...

Старик как будто тоже что-то уловил — он поднял голову, счастливая улыбка озарила его лицо.