Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Если несколько минут назад в мертвых глазах фантома мне привиделся лик Медузы, то сейчас я слышу ее глас, исходящий из уст длинноволосого «педагога»; но всегда, где бы она ни возникала, и облик ее, и речи окружены эдаким неземным ореолом, надежно скрывающим истинную суть горгоны. Порождение ехидны, обреченное тьме внешней, она рядится в апостольские одежды и пророчествует раздвоенным жалом гадюки — вслух о Спасителе, про себя о Сатане. А эти ее слова о хищных зверях, которые будут щипать травку в садах Эдема!.. Вот уж полакомятся прожорливые демоны отчаянья сочной «травкой» простодушной паствы, коей воистину несть числа!

Кошмар сего пророчества в том и состоит, что оно сбудется, к тому все идет!.. Но самое кошмарное — это гремучая смесь правды и дьявольской лжи! Ведь воскреснут-то лишь мертвые, пустые оболочки, маски, личины, а не те страстно любимые, ушедшие в мир иной люди, по которым родные и близкие проливают безутешные слезы!

Они, эти гробы повапленные, приидут и предадутся веселию, и пустятся в пляс с живыми, и воцарится на земле ликование великое, и многие соблазнятся, приняв сей вселенский пир за начало тысячелетнего царствия, — сколь же велико будет их разочарование, когда откроется им, что это не заря новой эры, а всего лишь инфернальный карнавал, злорадная

сатанинская дьяблерия, затеянная силами тьмы, дабы полюбоваться на то кромешное отчаянье, в которое повергнет обманутых истошный петушиный крик, возвещающий пепельную среду — кошмарную, нескончаемую, космическую!..

«Неужто для этого несчастного старика и других, здесь сидящих, петух должен прокричать уже сегодня? Где твое христианское сострадание? Или тебе не терпится лишить малых сих последней надежды и, безжалостно развеяв радужные мечты, немедленно ввергнуть их в бездну кромешного отчаянья? — слышу я коварно затаенную насмешку в голосе Медузы. — Будь по-твоему, Христофер, не мне, жалкому порождению ехидны, мешать тебе! Ну давай же, говори!.. Сообщи им, что все мои чары отныне не властны над тобой, бравым фонарщиком, сумевшим разглядеть страшное исчадие ада в непроницаемо белых глазах фантома, открой им, что сие астральное тело вовсе не материализовавшийся дух Пифагора и не возлюбленная «дочурка» старика, а мерзкая креатура инфернальной горгоны, состряпанная на основе той злокачественной секреции, которая столь обильно истекает из безнадежно больной души этой горбатой кликуши!.. Валяй, посвяти их в тайные козни демонических сил, а уж я поспособствую, чтобы они поверили каждому твоему слову!..

И помни, этим ты сильно облегчишь задачу моим служителям, в ряды которых, как я погляжу, тебе не терпится влиться... Ну что ж, мой юный друг, я не против!.. Хочешь быть провозвестником Белого доминиканца, на которого так уповает ваш достославный патриарх? Сделай милость, будь им!.. Жаждешь стать послушником сокровенной Истины? Только стань им, а уж с распятием я тебе помогу с превеликим удовольствием, за мной не постоит!.. Ну что же ты медлишь, смелей, режь этим бедолагам правду-матку! Всю до конца! А я полюбуюсь, насколько "разрешенными" почувствуют себя сии новоявленные рыцари Круглого спиритического стола!»

Три пары глаз напряженно вглядываются в меня, ожидая, каков же будет мой ответ длинноволосому «педагогу», а я молчу, обуреваемый сомнениями, не знаю, что и сказать: в самом деле, стоит ли будить тех, кто превыше всего на свете жаждет сна и забвения? А тут еще в памяти всплывает то место из письма Офелии, в котором она просит не забывать о ее приемном отце; дальше как по нотам: взгляд мой соскальзывает на чистые, по-детски невинные, лучащиеся блаженством глаза старика и... и дальнейшее сопротивление бессмысленно — ни звука не слетает с моих плотно сжатых губ. То, о чем раньше я лишь

догадывался, строя рассудочные предположения и высокопарно именуя сей примитивный мыслительный процесс «познанием», теперь раскаленным добела клинком пронзает насквозь мою душу: да-да, отныне я знаю — воистину знаю! — что та роковая трещина, рассекшая пополам природу и человеческое естество, не ограничивается одной только бренной, земной «действительностью» — демаркационная линия между любовью и ненавистью, между небом и адом уходит дальше, много дальше, за гробовой порог, деля на два враждебных лагеря и иную, потустороннюю «действительность»...

Этот зловещий рубеж, проходящий через души всех потомков Адама, рубцуется лишь в тех, кто сумел воскресить себя в духе, только в их разрешенных от тлетворного раскола сердцах обретают покойники истинный покой: спит сердце — и мертвые в нем тоже спят, бодрствует — и мертвые, восстав ото сна, становятся частью мира сего, не испытывая, однако, тех страданий, кои присущи скорбному земному бытию.