Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Иногда своими импровизациями Отакар пытался найти ход к ее сердцу, по колебаниям циркулировавшего меж ними тока стараясь уловить, какое впечатление вызывают у нее эти звуки: при незначительных ошибках его окатывало волной почти материнской нежности — и обжигало ненавистью, когда высшее вдохновение водило его смычком.

Возможно, это было безграничное высокомерие ее крови, вспыхивавшее ненавистью в ответ на совершенство его игры, воспринимаемое как дерзкое посягательство на исконные аристократические привилегии, возможно, это был инстинкт славянки, любящей лишь все слабое и несчастное, а возможно, случайность; однако так или иначе — непреодолимый барьер оставался между ними. Очень скоро он уже не пытался устранить это препятствие, как не пытался подойти к мутному окну и выглянуть наружу...

— Итак, приступайте, пан Вондрейк! — сказала графиня тем подчеркнуто сухим тоном, каким обращалась к Отакару всякий раз, когда он после немого вежливого поклона открывал футляр и брал в руки смычок.

Наверное, из-за контраста впечатлений: Вальдштейнский дворец и эта серая комната — дальше, чем когда-либо прежде, отброшенный в прошлое, он бессознательно заиграл глупую сентиментальную колыбельную своей конфирмационной поры: «Спи, малютка, ангел мой...»; с первых же тактов Отакар понял, что делает что-то не то, и испугался, однако графиня не выказала ни малейшего удивления — она вместе с портретом мужа созерцала пустоту.

Пытаясь загладить свою вину, он стал импровизировать...

У него был редкий дар отвлекаться от собственной игры, воспринимать ее как сторонний слушатель, словно музицировал не он сам, а кто-то другой — тот, кто находится в нем, не являясь при этом им самим, тот, о котором — кроме того, что он ведет смычком, — Отакар ничего не знал.

Тогда он странствовал чужими, виденными во сне краями, погружался во времена, навечно скрытые от человеческого взора, извлекал никогда допрежь не звучавшие сокровища немыслимых глубин — пока не забывался настолько, что все вокруг исчезало и его вбирал вечно юный изменчивый мир, полный фантастических красок и волшебных звуков...

И вот мутные окна становятся прозрачными, за ними чудесное царство фей, кругом белые порхающие мотыльки — живой снегопад в середине лета, — и он сам, пьяный от любви, идет бесконечными жасминовыми аллеями, крепко сжимая горячую руку прекрасной девушки в свадебном наряде, и душу его обволакивает исходящее от нее благоухание.

Потом серая завеса на портрете покойного гофмаршала рассыпалась потоком пепельных женских волос, потоком, падавшим из-под светлой соломенной шляпы с бледно-голубой лентой, — и на него смотрело темноглазое девичье лицо с припухлыми губами.

Но всякий раз, когда оживали эти черты, ставшие его истинным сердцем, тот, «другой», словно по таинственному приказу, исходившему от нее, воскресал, и его смычок начинал вдруг с какой-то изощренной жестокостью исторгать из несчастной скрипки такие инфернальные каденции, что от этих стонущих, плачущих, скрежещущих и вопящих звуков у самого Отакара волосы вставали на голове дыбом...

Ведущая в коридор дверь внезапно открылась, и в комнату тихо вошла юная девушка — та самая, о которой только что грезил Отакар.

Ее лицо удивительно походило на один портрет во дворце

барона Эльзенвангера — портрет пепельной дамы эпохи рококо, — такое же юное и прекрасное; компания кошек сунулась было вслед за ней, но тут же деликатно ретировалась.

Студент смотрел на нее так спокойно и безмятежно, словно она все это время находилась здесь, в комнате, — чему же тут удивляться, ведь она попросту вышла из его видений и теперь стоит перед ним!

Он играл и играл. Заблудившись в лабиринтах грез, позабыв обо всем на свете, он видел себя вместе с ней...

Они стоят в глубоком сумраке склепа базилики св. Георгия. Мерцание свечи, которую держит монах, освещает вырубленную в человеческий рост статую из черного мрамора: полуистлевший женский труп в лохмотьях; под ребрами, в отвратительно разверстом чреве, вместо ребенка кольцами свернулась змея с мерзкой, плоской треугольной головкой...

И звуки скрипки вдруг стали словами, которые монах в базилике св. Георгия ежедневно, как литанию, монотонно и призрачно произносит перед каждым посетителем склепа:

«Много сотен лет тому назад был в Праге некий ваятель, живший со своей возлюбленной в преступной связи. Однажды заметил нечестивец сей, что наложница его брюхата, и заподозрил он ее в измене. Воистину, помрачился разум прелюбодея, ибо задушил он мать ублюдка своего, и тело сбросил на съедение червям в Олений ров. Однако останки убиенной обнаружили, а там и на след татя напали. И дабы иным неповадно было, порешили колесовать его всенародно, но допрежь того запереть сего дьявольского прислужника в склепе, купно с трупом женщины той, умерщвленной злодейски, и держать его там до тех пор, пока во искупление греха не вырубит он в камне образ страсти своей преступной...»

Отакар вздрогнул, и пальцы его замерли на грифе; он пришел в себя и вдруг увидел стоявшую за креслом старой графини юную девушку: улыбаясь, она смотрела на него.