Том 2. Машины и волки

Россией – в дождях, в ветре, в пурге, в стуже, в туманах, когда земля ограблена осенью, – мучает мрак! – треть России не знала в тот год никакого огня, треть России жгла лучину, – но и керосин – кто не знает, как сиротлив он, сумрачен, не в керосиновой ли зеленой лампе вся романтика и вся ущемленность столетья русской интеллигенции, тогда умиравшей?.. – У Ивана Александровича – лампадки и свечи, и он – усиками, шепотком – говорит:

– Вот, у соседа моего, у Кукшина, две недели горело электричество, – теперь, погасло, срезали провода (сказать – украли, – ни-ни!), – срезали, ножницами!.. Теперь Кукшин сидит во мраке, пока сам не срежет, – он хозяйственный человек! – –

осень – октябрь – день – –

день идет серый, бесцветный, мглистый. Небо в облаках, вот-вот пойдет дождь. Деревья в лесах стоят голы и неподвижны, сосны мокры. Поля лежат сиротами. Город – сер, серый, сырой. Село Расчислово иному в версту, а иному – в пять. На горе, где церковь, – пустая школа, окно, где живет учительница, заткнуто тряпкой, – утро. А напротив школы пятистенная изба начетчика Челканова, старообрядца-беспоповца: и в чистой половине, где вся стена в образах, расставлены тесно длинные столы, крашенные охрой, – за столами такие же скамьи, и на скамьях – детишки, только мальчики, – девочек начетчик не берет. Начетчик – в коричневом сюртуке до щиколоток, с красным шарфом на шее, в белых валенках, с очками не на носу, а на лбу – стоит под образами и говорит:

– Аз!

И детишки повторяют:

– Аз! – –

За овражками, в усадьбе ходит – бегает из угла в угол Дмитрий Юрьевич Росчиславский, сыпет махоркой: у него с утра необыкновенные мысли – он не видит нищей комнаты – он грезит наяву, – он – гражданин России. За окнами – к окнам склонилась одичавшая сирень, там дальше вишенник, торчат три сосны – – Расчислово – иному в версту, а иному – в пять.

Город – сер, и надписан над городом – телячий хвост вверх ногами, комбинация невозможная. Идет утро, и сумрачен доктор Осколков, и торжествует бывший член суда Керкович[9]. (На площади за всероссийскигоголевской лужей, в доме Старковых до революции жил акцизный чиновник Керкович, брат члена суда, он ушел на войну еще в четырнадцатом году. Он приехал, в чине инспектора рабкрина, забрать свои вещи, – и выяснилось, что еще в восемнадцатом году, когда национализировали дом, были забраны его вещи как бесхозяйные. Инспектор рабкрина в архивах коммунхоза разыскал списки и стал собирать свои вещи: оказалось, что шубу уисполком передал доктору Осколкову; – доктора Осколкова пригласили в уисполком и предложили сдать шубу в двадцать четыре часа. Инспектор Керкович нашел и свои ковры, ковры были с фигурами людей, испанцев, больших размеров, и в клубе комсомола найдены были половины ковров с ногами, – половины же ковров с головами были найдены на квартире военкома) – –

День идет серый, безветренный, мглистый. Вот-вот падет дождь.

Коломна лежит кремлевскими развалинами, разваленными белыми домищами за волкодавами ворот, где некогда крупитчатые жили люди в песнях сквозь сон, за пятью монастырями в двадцати семи церквах, колымные, как коломенская пастила, сладкие. Церкви стали теперь, как гнилые клыки во рту, и нет уже рассуждения о том, откуда и как пошло слово Коломна? От того ли, что кольями били здесь много… День сер, все мокро, облака цепляют за колокольни, и полдни кажутся сумерками –

– – и тогда приходит ночь.

– – И ночь.