Том 2. Одиночество

Сторожев еле пробрался к одной подводе, и то, что он увидел, заставило побледнеть даже его: вдруг ослабли колени, свело челюсти.

В розвальнях на соломе, лежали трупы людей; были они голы и смотрели на мир страшными черными впадинами — выколотые глаза висели на щеках. Волосы спалены и торчали, как во время засухи торчит редкая ржаная трава; носы отрезаны, рты разодраны до ушей.

— Граждане! — закричал Герман. — Обратите внимание! Эти мерзавцы пытали наших братьев. Под ногтями у них ржавые иголки, глядите!

Снова завыли бабы, безмолвно плакал Фрол Петрович.

— Их пытали трое суток! — орал Герман. — За что — неведомо. Мирные люди — женщины, старики, а вот этот, — он показал труп поменьше, — мальчишка, пяти лет нету. Граждане! Вот что делают они над нами, азияты!

Еще один всадник на лошади, покрытой инеем, прискакал в село. Он передал Ишину пакет и умчался. Вместе с ним уехал Герман — он повез страшный свой груз в другие села.

Ишин распечатал пакет и снова обратился к народу:

— Старики! Дикая дивизия идет сюда. Нынче в ночь она будет здесь. Как ударим в набат, выезжайте!

И словно ураганом разнесло толпу.

Бледный, позеленевший, Сторожев стоял, прислонившись к телефонному столбу, его тошнило.

— Иван Егорович, это что, в самом деле красные наделали? — спросил он.

Ишин, не ответив, похабно ухмыльнулся и отошел. Ему ли не знать, откуда взялись эти люди! Ему ли не известно, как Герман Юрин, поймав где-то пятерых коммунистов (да и коммунистов ли?), убил и приказал Ваньке Быку, палачу контрразведки, разделать трупы.

— Повидней освежуй, — наказывал Герман. — Чтобы пот прошибал!

— Да уж не впервой! — отвечал палач, мясник по профессии, худенький, сморщенный, красноглазый человек, неведомо за что прозванный Быком.

Герман возил по селам обезображенные трупы. Голосили бабы и дрожали от страха мужики.

4

Вечером к Сторожеву прибежал трясущийся Андрей Андреевич. Он побывал в десяти избах, там от него отмахивались и гнали прочь люди были заняты своими делами, своими думами.

Он не за себя дрожал — за лошадь боялся Андрей. Андреевич, за бесценную серую кобыленку, выхоженную собственными руками.

— Петр Иванович, — почти плакал он, — неужто, того-этого, и меня тронут?

— А что ты за птица? — с насмешкой спросил Сторожев. Протокол о присоединении к Антонову подписывал?

— Подписывал!

— В комитете состоишь? Состоишь. А лошадь кто тебе дал? И лошадь заберут, и свинью зарежут. И тебя заодно!

— Зарежут? — с великой тоской переспросил Андрей Андреевич.

— И глазом не моргнут! Для них что ты, что я — один черт, одной веревочкой связаны! — убежденно отвечал Сторожев.

Ночью Андрей Андреевич заколол свинью, разделал ее, взвалил тушу в сани, накрыл соломой и крепко привязал к передку.

Завернула непогода. Всю ночь напролет шли через село антоновские полки, тянулись подводы из дальних сел: мужики увозили детей и жен, сундуки, битую скотину.

Ослепленные метелью лошади брели наудачу по дорогам и целине, натыкались друг на друга, создавали заторы, а сзади напирали все новые и новые подводы. Обезумевшие люди резали сбрую, бросали сани и верхом выбирались из несусветной свалки.

На рассвете загудел и в Двориках набат, вохровцы стучали в окна:

— Красные близко!

Трясущимися от страха руками запрягали мужики лошадей, призрачными тенями метались от изб к саням, ругались, плакали, молились.

Андрей Андреевич, закутав ребят в тряпье и рваный полушубок, умчался вместе со всеми. В поле его догнал Фрол Петрович. Друзья поехали вместе.

Где-то далеко строчили пулеметы, надрывно гудел набат, бежали люди, ломались сани, падали лошади…

Верстах в десяти от села на задние подводы в темноте напоролся антоновский полк. Кавалерия шла напрямик, прокладывая дорогу плетками и прикладами винтовок, кони топтали людей, стрельба приближалась. Тысячи подвод неслись по полю, — избивая лошадей, люди уходили от смерти.

Метель не прекращалась всю ночь, дороги занесло, да и никто их не искал, — отступающие врывались в деревни, и новые сотни подвод присоединялись к ним.

Где-то верстах в пяти от Токаревки, очень близко сбоку, раздались выстрелы — отступающие круто повернули лошадей в другую сторону, но оттуда неслась встречная волна.

И вот все смешалось, сбилось в кучу, раздались вопли, стоны, треск дерева, дикая ругань, щелканье кнутов. Мимо Андрея Андреевича на паре добрых лошадок проскакала на возу, нагруженном доверху, Прасковья Сторожева, вохровцы расчищали ей путь. Данила Наумович, поспешно выбрасывал из саней сундуки и туши овец. Баптист — председатель комитета плелся по обочине, ничего не видя, распевая псалмы. Андрей Андреевич подумал: «Уж не рехнулся ли он, часом?»

Фрол Петрович потерял в свалке лошадь: она сломала ногу, сани разнесло в щепки. Какой-то антоновец по просьбе Фрола Петровича выстрелом из револьвера прекратил муки мерина, что верой и правдой служил хозяину семь лет. Долго смотрели друзья на валявшегося мерина, крупные слезы катились по щекам Фрола Петровича. Андрей Андреевич сбросил свиную тушу, усадил друга в сани и тронул кобылку, но тут подбежал Герман Юрин.