Аполлон Аполлонович уронил карандашик (у ступенек бархатной лестницы); Николай Аполлонович, следуя стародавнему навыку, бросился почтительно его поднимать; Аполлон Аполлонович в свою очередь, бросился упреждать услужливость сына, но споткнулся, упадая на корточки и руками касаясь ступенек; быстро лысая голова его пролетела вниз и вперед; неожиданно оказавшись под пальцами протянувшего руки сына: Николай Аполлонович пред собою мгновенно увидел желтую жиловатую шею отца, напоминавшую рачий хвостик (сбоку билась артерия); косолапых движений своих Николай Аполлонович не рассчитал, неожиданно прикоснувшися к шее; теплая пульсация шеи испугала его, и отдернул он руку, но — поздно отдернул: под прикосновением его холодной руки (всегда чуть потеющей) Аполлон Аполлонович повернулся и увидел — тот самый взгляд; голова сенатора мгновенно передернулась тиком, кожа дрянно так собралась в морщинки над черепом и чуть дернулись уши. В своем домино Николай Аполлонович казался весь — огненным; и сенатор, как вертлявый японец, изучивший приемы Джу-Джицу, отбросился в сторону, распрямляясь вдруг на хрустящих коленках, — вверх, вверх и вбок…
Все это длилось мгновение. Николай Аполлонович молчаливо взял карандашик и подал сенатору.
— «Вот, папаша!»
Чистая мелочь, стукнувши их друг о друга, породила в обоих взрыв разнороднейших пожеланий, мыслей и чувств; Аполлон Аполлонович переконфузился безобразию только что бывшего: своего испуга в ответ на почтительность незначащей сыновней услуги (этот, весь красный, мужчина все же был его сыном: плотью от плоти его: и пугаться собственной плоти позорно, чего ж испугался он?); тем не менее безобразие было: он сидел
— «Спасибо, Коленька… Очень тебе благодарен… И желаю тебе приятного сна…»
Благодарность отца в тот же миг переконфузила сына; Николай Аполлонович почувствовал прилив крови к щекам; и когда он подумал, что он розовеет, он был уж багровый. Аполлон Аполлонович поглядел на сына украдкой; и, увидев, что сын багровеет, стал сам розоветь; чтобы скрыть эту розовость, он с кокетливой грацией полетел быстро-быстро по лестнице, полетел, чтобы тотчас почить в своей спаленке, завернувшись в тончайшее полотно.
Николай Аполлонович очутился один на ступеньках бархатной лестницы, погруженный в глубокую и упорную думу: но голос лакея оборвал его мысленный ход.
— «Батюшки!.. Вот затмение-с!.. Память-то вовсе отшибло… Барин мой, милый: ведь, случилось-то что!..»
— «Что случилось?»
— «А такое, что — иии… Как сказать-то — не смею…»
На ступени сереющей лестницы, устланной бархатом (попираемым ногою министров), временил Николай Аполлонович; из окошка же, на то самое место, где споткнулся родитель, под ноги падала сеточка из пурпуровых пятен; эта сеточка из пурпуровых пятен почему-то напомнила кровь (кровь багрянела и на старинном оружии). Знакомая, постылая тошнота, только не в прежних (в ужасных) размерах, поднялась от желудка: не страдал ли он несварением пищи?
— «Уж такое случилось! Да — вот-с: барыня наша-то…»
— «Барыня наша, Анна Петровна-с…»
— «Приехали-с!!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ...
Николай Аполлонович в этот миг с тошноты стал зевать: и громадное отверстие его рта ширилось на зарю: он стоял там, красный, как факел.
Старые губы лакея протянулись под белокурую шапку пышнейших и тончайших волос:
— «Приехали-с!»
— «Кто приехал?»
— «Анна Петровна-с…»
— «Какая такая?..»
— «Как какая?.. Родительница… Что это вы, барин-голубчик, все равно, как чужой: матушка ваша…»
— «?»
— «Из Гишпании в Петербурх возвратились…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Письмецо с посыльным прислали-с: остановились в гостинице… Потому — сами знаете… Положение их такое-с…»