Том 2. Петербург

Вместе ж взятые, решительно они раздражали. И казалась Зоя Захаровна сшитою из многих красавиц, будучи сама далеко не красива — ей, ей! Но существеннейшею чертою ее была принадлежность к категории, что называется, жгучих восточных брюнеток.

Трескучая болтовня Зои Захаровны тем не менее долетала и настигала Александра Ивановича:

— «Это вы о деньгах?»

Молчание.

— «Деньги из-за границы — понадобятся…»

Нетерпеливое движение локтя.

— «Вашему редактору лучше не приезжать после разгрома организации Т. Т…»

Но француз — ни гу-гу.

— «Потому что найдены документы».

Если бы Александр Иванович мог подумать о деле, то известие о разгроме Т. Т. могло бы (это скажем мы) сшибить его с ног; но он слушал, — как деятель младой Персии заливался романсом. Француз этим временем, выведенный из себя так и лезшею к нему Зоей Флейш, осадил:

— «Je serai bien triste d’avoir manque l’ocassion de parler á monsier».

— «Все равно: говорите со мною…»

— «Excusez, dans certains cas je prefére parler personellement!»…

В окне бился куст.

Меж ветвями куста было видно, как пенились волны да раскачивалось парусное судно, вечеровое и синее; тонким слоем резало оно мглу острокрылатыми парусами; на поверхности паруса медленно уплотнялась синеватая ночь.

Казалось, что вовсе стирается парус. К садику в это время подъехал извозчик; тело грузного толстяка, страдающего явно одышкой, неторопливо вываливалось из пролетки; обремененная полудюжиной на веревочках заколебавшихся свертков, неповоротливая рука медлительно как-то стала возиться над кожаным кошельком; из-под мышки над лужею косолапо выпал мешок; налету разрывая бумагу, антоновки покатились по грязи.

Господин завозился над лужею, подбирая антоновки; пальто его распахнулось; он, очевидно, кряхтел; затворяя калитку, он вновь едва не рассыпал покупочки. Господин приблизился к дачке по садовой желтой дорожке между двух рядов в ветре изогнутых кустиков; распространилась вокруг та гнетущая знакомая атмосфера; покрытая шапкой с наушниками, круто как-то на грудь оседала зловещая голова; глубоко в орбитах сидящие глазки на этот раз не бегали вовсе (как бегали они перед всяким пристальным взором); глубоко сидящие глазки устало уставились в стекла. Александр Иванович успел подсмотреть в этих глазках (представьте себе!) какую-то особую, свою радость, смешанную с усталостью и печалью — чисто животную радость: отогреться, выспаться и плотно поужинать после стольких перенесенных трудов. Так зверь кровожадный: возвращаясь в берлогу, кажется зверь кровожадный домашним и кротким, обнаружив беззлобие, на какое способен и он; дружелюбно обнюхивает тогда этот зверь свою самку; и облизывает заскуливших щенят.

Неужели это особа?

Да: это — особа; и особа на этот раз не ужасная; вид ее — прозаический; но это — особа.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Вот и он!»

— «Enfin…»

— «Липпанченко!..»

— «Здравствуйте…»

Желтый пес, сенбернар, с радостным ревом метнулся чрез комнату и, подпрыгнув, пал мохнатыми лапами прямо особе на грудь.

— «Пошел прочь, Том!..»

Особа не имела даже и времени заприметить своих незваных гостей, защищая отчаянно от мохнатого сенбернара покупочки; на широкоплоском, квадратном лице отпечатлелась смесь юмора с беспомощной злостью; проскользнула — просто какая-то детскость:

— «Опять обслюнявил».

И беспомощно повернувшись от Тома, особа воскликнула:

— «Зоя Захаровна, освободите ж меня…»

Но широкий песий язык неуважительно облизнул кончик особина носа; тут особа пронзительно вскрикнула — беспомощно вскрикнула (в то же время она, представьте себе, — улыбалась)…

— «Томка же!»

Но увидев, что— гости, и что гости-то — ждут, нетерпеливо посмеиваясь на идиллию домашнего быта, особа перестала смеяться и отрезала безо всякой учтивости:

— «Позвольте, позвольте! Сейчас: вот я только…»

И при этом обидчиво дрогнула отвисающая губа; на губе же было написано:

— «И тут нет покою…»

Особа бросилась в угол; там топталась — в углу: все не снимались калоши — новые и несколько тесные; долго еще она стояла в углу, медля снять пальтецо и рукой копаясь в туго набитом кармане (будто там был запрятан двенадцатизарядный браунинг); наконец, рука вылезла из кармана — с детской куколкою, с Ванькой-Встанькой.

Куколку эту она швырнула на стол.

— «А это вот Акулининой Маньке…»

Гости, признаться, тут разинули рты. После же, потирая озябшие руки, она обратилась к французу с робеющей подозрительностью:

— «Пожалуйте… Вот сюда… Вот сюда».

И — кинула Дудкину:

— «Повремените…»

Лобные кости

— «Зоя Захаровна…»

— «А?»

— «Шишнарфиев — это я понимаю: деятель младой Персии, пылкая артистическая натура; но вот — при чем тут француз?»

«Много станете знать — скоро станете стары», — не по-русски ответила та, и чрезмерные перси ее заходили над туго затянутым лифом; пощипывал в руке пульверизатор.

В комнате слышалось тяжелое благовоние: смесь парфюмерии с искусственно приготовляемым зубом (кто сиживал в зубоврачебных квартирах, тот запах этот знает наверное — запах не из приятных).

Зоя Захаровна тут придвинулась к Александру Ивановичу.

— «А вы все… отшельником…»