Том 2. Последний из удэге

Нос лодки был вытащен на противоположный берег. На широкой корме вполуоборот к Семке сидела девушка в нижней городской рубашке. Она, видно, только что выкупалась: одежда ее лежала возле в лодке; голова была обвязана полотенцем, чтобы во время купания не замочить волос. Волосы у нее были большие: тюрбан на голове был велик. Что-то зверушечье и детское было в ее тонких руках и острых плечиках и в том, как она, сполоснув одну ногу и помотав ею в воздухе, сняла с головы полотенце, освободив большую темно-русую косу, упавшую ей через плечо, и, обтерев ногу полотенцем, стала натягивать чулок.

Натянув один чулок, она так же сполоснула и вытерла полотенцем другую ногу и, держа ее на весу, стала искать другой чулок, перетряхивая одежду, и, неосторожным движением встряхнув что-то, выронила чулок в воду. Она было подхватила его голой ногой, но чулок уже отплыл; тогда она, сильно перегнувшись с лодки, попробовала достать его рукой, но чулок медленно уплывал.

Семка, с шумом раздвинув ольховник, как был в сапогах и в одежде – вступил в воду и, даже в воде сохраняя небрежное изящество своей походки, пошел за чулком. Ближе к той стороне вода достигла ему по грудь, но он все же схватил чулок и, подняв руки, с одной из которых свисала плеть, а с другой чулок, преодолевая несильное течение, подошел к лодке и протянул девушке чулок.

Она не испугалась, не вздрогнула, когда он неожиданно вошел в воду, только неторопливо поправила рубашку на плече и на коленках.

Взяв чулок, удивленно приподняв широкие темные брови, она сверху смотрела на него из-под длинных ресниц большими темно-серыми глазами.

– Вы… кто? – медленно, как бы в раздумье, спросила она.

– Я Казанок, – ответил он, по-мальчишечьи просто глядя ей в лицо.

– Казанок – это что?

– Что? – удивился он. – Это я Казанок, фамилия моя…

– Хорошая фамилия… очень… – в раздумье сказала она. – Вот что: перегоните лодку на ту сторону.

Он, взявшись рукой за корму, стащил лодку с берега.

– У вас очень белая голова, – сидя к нему спиной и натягивая чулок, говорила она, пока он переводил лодку, – как меховая, ее хочется пощупать… Вам не жалко было сапог, когда вы полезли в воду?

– Очень… А особливо рубаську, – она у меня с гороськом, – усмехнулся Семка.

– Нет, правда?

– А то нет? Рубаська новая…

Он повернул лодку и вытащил ее носом на берег.

– Вы не смотрите, пока я оденусь, – говорила она, держась обеими руками за края лодки.

– Все одно я уже видель все, – наивно и дерзко сказал Семка, выпрямляясь и прямо глядя на нее.

– Ну, это не считается. Отвернитесь.

Семка отвернулся. Вода стекала с него, и сапоги его были полны воды.

– Вы похожи на мальчика, – говорила она. Голос ее звучал невнятно, она, видно, держала зубами шпильку. – Это хорошо так сохраниться… Я вот все хожу по этим местам, и мне все хочется стать такой же, какой я была когда-то здесь же, девочкой… – Она вынула шпильку, и голос ее снова ясно зазвучал. – Да, я хотела бы стать такой же, как тогда, а все чувствовать так же, как я чувствовала тогда, но, видно, это уже невозможно.

Семка вспомнил, какой она была девочкой, и нашел, что она была некрасивой девочкой, а теперь стала хороша, но он не знал, как выразить ей это, и смолчал.

– Вот я и готова, – сказала она, выходя из лодки. – Спасибо, что помогли…

Они некоторое время молча, без смущения, как могут стоять только дети, стояли друг против друга, не стесняясь встречаться глазами, – он весь мокрый, со свисающей с руки плетью, – она свежая после купанья с полотенцем через плечо.

– Мне – сюда, – указала она на дыру в заборе.

Она вдруг протянула руку, и он почувствовал нежное прикосновение ее ладони между ухом и американской шапочкой.

– Совсем меховая, – серьезно сказала она. – До свидания, Казанок…

Она просунулась в дыру в заборе и, не оглянувшись на Семку, исчезла в кустах.

Он еще стоял возле забора, когда она с полотенцем через плечо, в туфельках без каблуков, шла по аллее к дому. Солнце золотило полные уже листья яблонь и обмазанные известкой стволы, грело ей щеку. Стучал дятлик. С улицы чуть доносились звуки гармони.

Окно на кухне было открыто. Аксинья Наумовна гремела посудой, напевая что-то.

– Вот она, запропащая… А мы уж отобедали…

– Папа в больнице?

– Давно ушел.

– А Петр Андреевич обедал?

– Обедал… Иди, я подам тебе.

– Да я сама, здесь, на кухне…

Она с полотенцем через плечо вошла в коридор. Дверь с улицы отворилась, и в полном закатного солнца прямоугольнике двери показалась сильно выросшая и возмужавшая, но все же хранившая знакомые милые очертания стройная фигура подростка-юноши, лица которого нельзя было разглядеть из-за темноты в коридоре. Еще какие-то люди всходили на крыльцо.

– Сережа! – вдруг крикнула она, бросаясь к подростку.

– Лена!..

Обнявшись, они целовали друг друга, куда попадали в темноте, и смеялись над этим. Она чувствовала исходящий от него запах хвои и солнечного загара.

– Как ты возмужал! – говорила она.