Том 2. Повести и рассказы

Это меня очень огорчило, — ведь я знал, что всегда после ужина кассир поет под гитару.

Помню его очень живо. Этот еще довольно молодой мужчина предпочитал воротнички пониже, чем у Добжанского, зато хохол над лбом у него был повыше. Он носил зеленый сюртук с высокой талией, голубые брюки со штрипками и отворотами и бархатную жилетку в алых цветочках, а вместо шейного платка — галстук.

Вот кассиру ставят кресло посреди комнаты. Сев, он кладет ногу на ногу, настраивает гитару и, откашлявшись, начинает:

Иду на вершины Кавказа,Воли божьей не миновать.Быть может, погибну я сразу,И мне больше тебя не видать.

— Простите! — перебил певца бургомистр. — Выгляни-ка на улицу, пан секретарь, — не подслушивает ли кто под окном.

Секретарь заверил его, что никто не подслушивает, и кассир, подыгрывая себе на гитаре, снова запел:

А может, в плен возьмут бойцаКровожадные дикари,Кто тогда, коль не ты, любовь моя,

В горе утешит меня?

Тут средняя дочь бургомистра подтолкнула старшую.

— Это он про тебя, Ядзя, — шепнула она.

— Меця! — краснея, остановила ее сестра.

Когда кассир допел эту песню, его попросили спеть еще что-нибудь. Последовала новая «прелюдия» и затем песня:

Ветром и снегом гонима,Куда летишь ты, пташечка?Может, заглянешь и в те края,Где ребенком знали меня?Расскажи родным про беду мою…Услыхав, они пригорюнятся ли?Ты следи, сверкнет ли в глазах слеза,

Когда скажешь, что сын не воротится.

— Когда скажешь, что сын не воротится… — повторила майорша дрожащим голосом. — Ах, какая песня прекрасная!

А панны шумно требовали, чтобы кассир спел еще «Летят листья».

Кассир ударил по струнам, снова откашлялся и запел, несколько понизив голос:

Летят с ветвей листья, что росли на воле,Поет грустно птичка над могилой в поле:Не дала ты сынам счастья, родина-мать,Все изменилось, в земле они спят.[7]

В комнате было тихо, как в костеле, слышны были только всхлипывания старой майорши. Вдруг бургомистр схватился за голову.

— Извините! Выгляни-ка опять во двор, пан секретарь, — не стоит ли тот под окном…

Секретарь выбежал из комнаты, все гости стали перешептываться. Но во дворе не оказалось никого.

— Ну, теперь я вам спою кое-что строго запрещенное, — объявил кассир.

— Побойся бога, человече! — всполошился бургомистр. — Не губи ты нашей почтенной и столь гостеприимной хозяйки! — Он указал на мою мать.

Но мать беспечно махнула рукой.

— Э, пусть делают, что хотят. Только одно утешение нам и осталось — послушать иной раз хорошую песню.

— Вас-то, может, и не тронут, — сказал бургомистр. — Но здесь присутствует его преподобие, он — лицо официальное…

— Я боюсь только одного бога, — буркнул ксендз.

— Наконец, здесь я, бургомистр! И если я пострадаю, кто заменит моим детям отца?

— Ну, ну, бояться нечего, — сказал ксендз. — Никогда я не замечал, чтобы тот подслушивал под окнами.

— Ему нет надобности ходить под окнами — ведь его дом в трех шагах отсюда, — не сдавался расстроенный бургомистр.

— А до почты от его дома только верста и двести саженей, — вставил почтмейстер.

— Так ты хотя бы пой тихонько, не ори во все горло, — сказал бургомистр кассиру.

— Что за выражения, папа! — возмутилась старшая дочь бургомистра. — Ну, можно ли говорить так про это чудное пение?

— Видно, наш пан бургомистр метит уже в уездные начальники, — съязвил кассир. — Не бойтесь, не бойтесь! Если кому суждено пасть жертвой, то прежде всего мне…

— И падешь и падешь! — горячился бургомистр. — Это самый отчаянный революционер во всем городе! — тихо сказал он ксендзу.

Довольный публичным признанием его революционных заслуг, кассир вытянул ноги так, что они казались еще тоньше обычного, и, вперив взор в старшую дочку бургомистра, запел вполголоса:

Бегут разбитые мавров отряды,Народ их в цепи повязан.Еще стоит твердыня Гренады,Но косит Гренаду зараза.Еще в Альпухаре последние силыСплотились вокруг Альманзора…[8]

— Чудесно! — воскликнули хором панны, глядя на вращавшего глазами кассира.

— Кто это сочинил? — с беспокойством осведомился бургомистр.

— Мицкевич, — отвечал кассир.

— Ми-цке-вич?! Ну, уж извините, я ухожу! — Бургомистр ударил себя в грудь. — Мне еще слишком много нужно сделать для родины, и я не хочу сгинуть из-за каких-то стишков.

— А что вы видите опасного в этой песне? — с сердцем спросил ксендз.