Том 2. Повести и рассказы. Мемуары

Я вышиб ударом ноги конец бруса, и бедный Николай Иванович полетел вниз на железные трубы. К счастью для себя, падая, он на полпути полета встретил выступ какого-то бревна, это смягчило силу удара, и насмерть он не расшибся, только переломил ногу и вывихнул кисть руки. Он имел глупость заявить куда следует о покушении на его жизнь со стороны Ксении и меня, ее сообщника. Но на скамью подсудимых попал только я. Многие москвичи помнят это скандальное дело — «Русское Слово» уделяло ему по полстраницы.

А я, понимаешь, почувствовал себя в тюрьме превосходно — словно нашел место, со дня моего рождения мне уготованное. И хотя я на суде рассказал, вот как тебе, всю чистую правду, дали мне, брат, каторгу, и с тех пор вот я и ношусь по тюрьмам, специализировавшись на ограблении уважаемых господ ювелиров, но всё это ты уже знаешь.

— А где сейчас твоя сестра, Модест? — спросил я.

— В Англии, превратившись в миссис Гарвей. Есть у ней, слышал я, и детки давно. Ничего, пусть живет. За этого воробья я ей всё простил. Простил и забыл о ней. А теперь, — продолжал он, прислушавшись к затихающим шагам индуса-стражника, прогуливающегося по коридору перед дверьми камер, — теперь, парень, давай приниматься за работу.

И мы, отодвинув отвинченную от пола чашку унитаза, принялись за наш подкоп, над которым трудились уже два месяца. Впрочем, о нашем побеге много писали даже в местных газетах.

МЕРТВЫЙ ГИТ[5]

В один из воскресных вечеров я возвращался с ипподрома, возвращался, увы, пешком, ибо проигрался в пух и прах — не осталось даже мелочи на автобус! Как всегда в таких случаях, я клялся сам себе и божился, что это мой последний выход на бега, что уж больше меня на ипподром и калачом не заманишь.

Я осуждал себя и бранил, читал сам себе мораль и всё прочее, что в таких случаях делают проигравшиеся игроки, какой бы из видов азарта ни увлекал их.

Солнце уже садилось, был прекрасный летний вечер, полный неги и истомы. Но и он не успокаивал меня, а наоборот, еще более усугублял мое отвратительное настроение.

«В самом деле, — горько думал я, — ну не глупо ли растрачивать последние гроши, толкаясь в отвратительной ипподромной толпе, когда единственный свободный день на неделе, воскресенье, можно было бы отдать реке, золотистому пляжу, лодке. Там каждый истраченный гривенник возвратится к тебе обратно здоровьем, которое этот день вольет в твое тело, а тут…»

И снова горечь проигрыша принялась терзать меня.

И вид у меня был угрюмый, вид кандидата в самоубийцы, и плелся я, еле-еле передвигая ноги.

Тут-то меня и окликнули. Окликнул незнакомый голос:

— Нет ли у вас, сударь, сигареты? Не найдется ли?

Я обернулся. Догоняя меня, за мной шел господин лет пятидесяти в костюме, потертом, поношенном, но отлично сидящем на его сухопарой, стройной, без признаков живота, фигуре. Бородка клинышком, с проседью; из-под стекол пенсне поблескивают веселые, живые, несколько лукавые глаза. В общем, облик располагающий, интеллигентный, этакий столичный.

— Вижу, — продолжал незнакомец, приподнимая дешевую соломенную шляпу, — вижу, сударь, что вы, как и аз многогрешный, тоже проигрались. Но вы курите, а у меня даже и сигареты нет. Разрешите представиться — Голощапов.

Я назвал себя, и мы познакомились.

Я протянул господину Голощапову пачку сигарет: он тонкими пальцами с красивыми ногтями вытащил одну, закурил и с явным наслаждением затянулся первой затяжкой — давно, видимо, страдал без курева!

Потом, с участливым вниманием, понимающе заглянув мне в глаза, мой новый знакомый сказал, покачивая головой:

— Понимаю, ах, как я понимаю ваше состояние! Страдающий лик ваш для меня открытая книга. Проигрались дочиста, жаль денег, жаль бессмысленно проведенного дня, и вот вы идете домой и каетесь. Каетесь и даете зарок никогда больше не играть, не бывать на ипподроме.

— Ваше сердце видение неудивительно! — невесело усмехнулся я. — Вероятно, вам подобное состояние приходится переживать нередко.

Его лицо вдруг стадо чрезвычайно серьезным.

— В юности — да, — ответил он — Теперь же, нет, никогда! Ведь я игрок!

— Но ведь и я был игроком полчаса тому на ад… пока были деньги.

— Вы играли, но вы не игрок! — даже с некой строгостью в голосе подчеркнул мой спутник.

— Разве это не одно и то же?

— О нет! Игрок — то некоторая психологическая категория, как, например, поэт, филателист и тому подобное. Очень многие играют, как очень многие пишут стихи или собирают марки. Но живут этим, как живут любовью, страстью или пороком, — только единицы!

— Если вам поверить, выходит, что игроком надо родиться?

— А что же? Во всяком случае, для этого надо иметь некую органическую склонность и. конечно, развить ее. Или, быть может, некий роковой случай, который бесповоротно кинет и с головой окунет вас в игрочество. Со мной такой роковой случай был.

— Интересно… может быть, расскажете?

— Отчего же.

И господин Голощапов рассказал мне о неком давнем событии, окончательно заштамповавшем его как игрока.