Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922–1927

Во втором томе по замыслу Гоголя должно было воплотиться в образы, в великие мысли все то, что в лирических отступлениях первого тома было дано как предвосхищение. В душе Гоголя проснулось желание найти положительную силу. И характерно, что эта сила предстала ему как чисто материальная. Положительная Русь явилась не как духовно великая, а, прежде всего, как материальная сила. Идеальный герой является в то же время и идеальным хозяином. Но и полноту Гоголь изображает по-своему. Он привык оперировать необъятным, правда, сведенным в ничто, бесконечной, необъятной пустотой. И когда его глаз стремился увидеть положительное начало, он также оперировал абсолютным. Абсолютному ничтожеству противопоставил абсолютную полноту. Гоголь думал, что «Мертвые души» станут откровением миру, откровением настоящей России. Но для этого нужно было в Чичикове найти что-то хорошее и полюбить его. Любовь и есть отказ от требования. Лишь любовь помогла бы Гоголю прийти от категории требования к категории приятия. Но он был безлюб, и это сделало его положение трагическим. Для того, чтобы найти положительную Россию, ему нужно было полюбить грешную^{376}. Но полюбить он не мог, поэтому не мог перейти он конструкции к объективации. Второй том Гоголь тоже конструировал, но создал конструкцию противоположную первому тому. И если в первом томе персонажи были пережиты им, то во втором томе они мертвосложенны. Из пустого пространства положительный герой не вышел. По самой манере художественного виденья Гоголя его задача была невыполнима. Россия осталась для него по-прежнему пуста, положительного героя по-прежнему увидеть не удалось. Лишь свои мысли Гоголь пристегнул к голому человеку. Неудача второго тома оказалась неслучайной.

«Выбранные места из переписки с друзьями»

Художественному взору Гоголя была открыта лишь пустота мира. В процессе создания второго тома «Мертвых душ» он увидел, что из пустого пространства герой не выйдет. И проблема для него стала ясна: надо не мир преображать, а свою душу. Реформация была Гоголю ненавистна: если живых людей нет, реформаторами могут стать лишь Чичиковы и Хлестаковы. Чичиковы и Хлестаковы, по мнению Гоголя, обличают не строй, а души. Они не типы, а скорее — символы. Отсюда вывод: пусть вся Россия останется той же, над ней прозвучит творческое «Да будет» — и все изменится, и все будет преображено. Этот христианский, афонский идеал внешнего неделанья ради внутреннего преображения был до Гоголя провозглашен Фонвизиным, и еще раньше в XIII веке Серапионом Владимирским^{377}

. Гоголь своим душевным делом хотел сделать то, что сделал Христос. Его душевное дело было не отказом от творчества, а начертанием другого, нужного всем. «Молитесь за меня, помогите мне сделать то усилие, которое спасет всё и вся». Он смотрел на себя, как на пророка. Все его письма написаны в пророческом тоне и носят догматический характер. Стиль их самый неумеренный. Создается впечатление, что их автор хватил через край и опять развернулся по-хлестаковски.

По выходе в свет «Переписка с друзьями» произвела величайший шум. Сам Гоголь недоверчиво относился к авторитету журналистики. В этом недоверии и презрении он отчасти был прав. Никогда так низко не стояла журналистика, как в николаевскую эпоху. Светлых людей здесь не было, все они — с уголовным преступлением в душе, все ценное исходило из уст негодяев. Гоголь прекрасно понимал, что и Белинский — лучший из представителей журналистики — недоучка: видел пробелы в его образовании, невежество, верхоглядство.

В «Переписке», без сомнения, есть слабые места. Так, письмо о священниках оскорбляет наше нравственное чувство. Но все же эта книга написана гениальным человеком и большой глубины и значительности у ней отнять нельзя.

Место и значение Гоголя в русской литературе

Последующие писатели за Гоголем не пошли. Он ничего не начинает и почти ничего не завершает. Некоторое косвенное влияние в области рассказа он оказал на Григоровича, Тургенева, Льва Толстого. Но они вышли из его реализма, и притом дурно понятого. За Гоголем тянется только одна нить — Достоевский. За этим исключением за эстетикой Гоголя никто не пошел. Но конструкция еще будет, и для нее нужно создать новую эстетику^{378}.

[Славянофилы и западники]

<…> Славянофильская идея самодержавия наиболее яркое обоснование получила у Самарина.