Том 2. Произведения 1909-1926

— Жили-то татары, а пахали, должно, наши: пленные, — вставил студент. — Ведь ваши татары крымские известные разбойники были! Они ведь даже и нашу губернию разоряли во время оно. Это, может, мой прапрадед у твоего прапрадеда в плену был да землю ему пахал! Вот как, скажи лучше!

И студент дружелюбно похлопал татарина по спине, а тот поднял брови, выпятил губы, пожал плечом:

— Почем ты знаешь?.. Зачем так говоришь?.. Не надо так говорить!

Но, видимо, был доволен, что не его прадед пахал тамбовскую землю.

Представляя свое, сказал латыш:

— У нас около городов в апреле месяце плохой очень воздух в полях: удобряют из ватеров.

— Отличное удобрение, что ж! — знающе отозвался еврей. — Вот в Китае, например, я читал, — то же самое… Конеч-но, чем народ… или лучше, так сказать, нация — культурнее…

— Тем она больше насчет ватеров понимает, — проворно закончил рязанец.

А Пааташвили, который уже облазил кругом машину, вставил в общий смех мрачно:

— Кушать хочу… Хлеба!

Дали хлеба ему и сами ели, и татарин сказал, нарочно коверкая слова:

— Маладэц, брат Кавказ!.. Ях-ши!.. Мидаль Советской власти тибе дадим!.. Краснаям доскам писать будим!.. Ях-ши!

Грузин с полным ртом ситника покосился на него, зло блеснув белками глаз, и презрительно передернул ноздрями.

Но татарин хотел поговорить с ним и спросил:

— А в ваших местах как пшеница?

— Нэт пшеница! — сердито и срыву отозвался грузин. — Хылопок… Вата-вата… Другом месте Грузия есть, — нашем нема… не хочу сеять… Псс… пышеница!..

И, желая, должно быть, полнее выказать свое презрение к ним ко всем, к этим шестерым комиссарам, и показать свое превосходство, добавил отчетливо:

— Мандарин есть, алимон есть, гранат…

— Эх, крымский виноград, говорили, сладок! — вздохнул рязанец. — Не дали, черти, и попробовать!

— О-о!.. Наш виноград! — поднял палец татарин.

— Таки и бессарабский наш тоже сладкий! — вспомнил еврей ночные молдаванские воза с фонарями. — Я-таки много его скушал!.. А вино наше бессарабское!.. Это ж… А?

И он попытался придать своему древнему трезвейшему костлявому лицу выражение лихого пьяницы и большого знатока вин и всех вообще сладостей жизни.

— Бес-сарабское?.. Кис-ля-тина! Дрянь! — покривился студент. — Тоже еще вино!

— Н-ну, уж если вам там, в вашем Тамбове, попалась одна кислая бутылка, то это ж совсем не значит! — защищал свой Каменец и соседнюю Бессарабию еврей.

— В Перекоп чумаки наши колысь по сiль iздылы, — неожиданно вспомнил полтавец. — Ось, побачимо, який такий Перекоп!

Но латыш проходил через Перекоп с отрядом, вступавшим в апреле в Крым, и сказал презрительно:

— Даже и смотреть нечего, товарищ! Сравнительно наш Тальсен — это столица.

И он протянул «Та-альзен», как называют этот заштатный городок местные жители, латыши и немцы.

Полевое солнце было так щедро на тепло и свет и так по-родному для всех травами пахло… Желтая песочница чиликала рядом и вздрагивала узеньким длинным хвостиком, готовая каждую секунду вспорхнуть и чиликнуть дальше. Была кругом та неторопливая творческая лень, та неслышность и в то же время полнота жизни, которую душа хорошо понимает только в детстве. И дальше в степь ехали с веселыми лицами.

Полтавец даже пел смешную песенку про какую-то Гапу:

Напысала Гапа Хвэсi,Що вона теперь в Одэсi,Що вона теперь не Гапа,Бо на неi бiла шляпа,И така на ней спiдныця,Що сама кругом вертыця!

И всем заочно понравилась эта одесская Гапа, только рязанец справился, что такое «спiдныця» и как она может сама кругом вертеться, а студент решил, что Гапа была не иначе, как одесская балерина, и, сам улыбаясь этой догадке, выставив красивую белую шею с рокочущим кадыком, добавил:

— Ах ты, не хватает нам сейчас этого бабьего элемента!.. Совсем не модель без баб ездить!.. Ши-карно бы мы с какой-нибудь Гапой катили!..

И толкнул коленом в колено сидевшего напротив татарина.

И потом все, даже черновекий еврей из Каменца, начали говорить о женщинах, так как все были здоровы, молоды, сыты, считали себя в безопасности и отдавались солнечной ласке и быстрому бегу машины.

Татарин даже показал всем карточку задорноликой блондинки с надписью: «От твоей Сашок» — и пояснил:

— Это я ее звал так: Сашок… Не люблю, как говорят Шура — некрасивой слово!

Только латыш, сидевший рядом с грузином, препирался с кожаным человеком из-за дороги. Грузин свернул с большака и ехал проселком, и латышу казалось, что тут какой-то подвох, а грузин сердито доказывал, что так вдвое короче, что он тысячу раз ездил в этих местах и отлично знает все дороги.

Латыш соображал, оглядываясь кругом, видел ли он эти места, когда шел тут два с чем-то месяца назад с отрядом, и ему казалось, что видел, и втайне он соглашался с шофером, что так действительно будет короче, но на всякий случай повторял внушительно:

— Если что, — то живой не будешь, — знай!

— Вон деревня — видал? — указал вперед грузин. — Там спроси, — так еду, — не так еду.