Том 2. Проза 1912-1915

Это, конечно, дело вкуса, но мне дочь тюремщика очень нравится. Да, ведь вы же ее совсем не знаете? Значит, она была беленькая и тоненькая, с заплетенными косичками и зелеными глазками. Ей было 15 лет, и одета она была в костюм того времени, к которому угодно будет читателю приурочить историю. Для Элизы же это решительно все равно, потому что она, как душенька, «во всех нарядах хороша», хоть бы в водолазном костюме.

Конечно, чистоте их любви много способствовало то обстоятельство, что Николай все время сидел за решеткой, а Элиза гуляла по двору.

Они даже не могли поцеловаться, потому что окно Николая находилось в 4-м этаже.

Так как для того, чтобы звуки нежного Элизина голоса долетали до Николая, дочери тюремщика нужно было говорить очень громко, почти кричать, то их объяснения скоро сделались известными другим людям, и любовь их открылась. Тут Элизу посадили в ее горнице, а об Николае вспомнили. Его, оказывается, так основательно позабыли, что даже позабыли причины, по каким он был заключен в тюрьму. А так как он был в нее заключен вскоре после военного времени, когда королевские дела не вполне были приведены в порядок, без особенного суда и следствия, то никаких письменных документов, доказывающих его вину, не сохранилось.

Когда королю доложили об этом, он долго тер лоб, вспоминая, наконец воскликнул:

— Самого Николая я помню: это тот пастух, которого мы забрали при походе на соседей. А что он сделал, я решительно не помню. Наверное, какой-нибудь вздор. Свою курицу вместо чужой украл или что-нибудь в таком роде.

После таких слов даже те вельможи, которые смутно помнили, за что был посажен Николай, не осмелились этого высказать, потому что король гордился отменною памятью, великодушными делами и острыми словами. К последним он причислял и вышеупомянутую свою речь, так что было неудобно соваться в его решения. А король, довольный началом, продолжал:

— Я скоро собираюсь вести войну с тою же страною, и Николай может быть нам полезен. Что же касается до того, что он полюбил Элизу, это его частное дело, и никакого государственного преступления тут нет. Если отец девушки согласен, то, я думаю, ничто не мешает их браку.

Но отец девушки был не только не согласен, а, наоборот, отказал наотрез. Тогда король сказал:

— Предоставь это дело мне, я поговорю с Николаем, и даю тебе слово, что через три дня он и думать позабудет о твоей дочери.

Король так говорил потому, что, кроме того, он гордился убедительною силою своих разговоров. Он считал, что стоит ему, как Сократу, поговорить полчаса о гороховом супе или вареных бобах — и он убедит кого угодно изменить родине, переменить веру или разлюбить любимого до сих пор.

Потому главный тюремщик не противоречил, поклонился и вышел, а к королю привели Николая. Тогда между ними произошел следующий разговор:

— Ты Николай?

— Николай.

— Почему же ты Николай?

— Потому что меня так назвали.

— А если б тебя начали Петром?

— Тогда бы я назывался Петром.

— У тебя изменился бы нос или уши от этого?

— Не думаю.

— Что же, ты полагаешь, если б тебя звали Павлом, тебя бы солнце больше пекло?

— И этого не полагаю.

— Ведь если б ты умел печь булки, ты бы назывался булочник?

— Справедливо.

— Почему же ты тогда упорствуешь в любви к Элизе?

— Я не упорствую.

— Что ж ты делаешь?

— Я просто люблю ее.

— Королю нужно повиноваться!

— Следует.

— Ну, так как же? — Я не знаю.

— Отец Элизы за тебя не выдаст.

— Это его дело.

— И ты Элизы больше никогда не увидишь.

— Ну, что ж делать?

— Разве тебе это будет приятно?

— Я не говорю этого.

— Да ты знаешь ли, что ты сейчас делаешь?

— Разговариваю с королем.

— А кто так еще разговаривал?

— Я не знаю. Вероятно, немало несчастных людей так разговаривает.

— Это называется сократический диалог.

— Все может быть.

— А Сократ был величайшим мудрецом.

— Тем лучше для него.

— Так вот ты и чувствуй.

— Теперь, когда ты мне сказал, буду чувствовать.

— Так как же тебе не стыдно?

— Я не знаю, чего мне стыдиться, я ничего не сделал.

— Ведь ты делаешь зло отцу девушки, мне и самой Элизе.

— Я вообще ничего не делаю. Как же я могу делать зло?

— Мы все расстраиваемся от твоей любви.

— Если б я не говорил о своей любви, о ней никто бы не знал. Если вас расстраивают мои слова, я не буду говорить — вот и все.

Тогда король обрадовался и крикнул тюремщика.

— Что я тебе говорил? Стоит умному человеку пять минут поговорить, как он может убедить в чем угодно. Вот Николай уже забыл и думать о твоей дочери.

Тогда тюремщик обратился к пастуху:

— Это правда, что ты разлюбил Элизу?

— Нет, неправда. Я ее люблю.

Тут вступился король и закричал на Николая:

— Ах ты, такой-сякой, ты же мне обещал, что не будешь говорить о своей любви!

— Зачем же вы меня спрашиваете?

Король тюремщика успокоил, и Николая оставили на свободе, стараясь только о том, чтоб он не имел случая видеться с девушкой, которую уверили, что Николай ее разлюбил. Элиза не очень этому поверила и все искала удобной минуты, чтоб спросить об этом у Николая самой. Однажды, выйдя за дворцовые ворота, она увидела Николая сидящим на скамейке и спросила его: