Том 22. Истина

Марк умолчал о своем открытии даже у Леманов, не сказав им ни слова о признании Себастьена. Зачем внушать этим несчастным сомнительную надежду? Тяжкой была их жизнь под гнетом бесчестия и мыслей о страданиях каторжника, чьи письма раздирали душу, чье имя бросали им в лицо как величайшее оскорбление! У старика Лемана еще убавилось заказчиков. Рашель не смела показываться на улице и носила вдовий траур, со страхом помышляя, что когда-нибудь дети узнают обо всем. Марк поделился лишь с одним Давидом, который твердо верил, что в один прекрасный день заставит всех признать невиновность брата. Им руководили высокие братские чувства, он держался в тени, тщательно избегая показываться на людях; но не проходило и часа, чтобы он не сделал чего-нибудь для реабилитации брата, ставшей единственной целью его существования. Он размышлял, изучал, бросался по любому следу, хотя в большинстве случаев быстро убеждался в своей ошибке. За два года неустанных поисков он не обнаружил ничего существенного. Его предположение, что председатель суда Граньон сделал присяжным в совещательной комнате незаконное сообщение, теперь перешло в уверенность, но, несмотря на все усилия, он не смог доказать и даже не представлял себе, как ему удастся установить этот факт. И все же он не падал духом, решив, что, если понадобится, отдаст десять, двадцать лет жизни, чтобы обнаружить виновного. Сообщение Марка вдохнуло в него новое мужество, новую решимость терпеливо ждать. Давид также считал, что нужно хранить в тайне признание Себастьена, практически непригодное, пока не удастся подкрепить его вещественным доказательством. Но эта новость подавала надежду на конечное торжество. И он возобновил свои поиски с великим терпением и настойчивостью, действуя неторопливо, осторожно и неустанно.

Однажды утром Марк наконец решился снять со стены в классе распятие, висевшее позади учительского стола. Два года он ждал, пока почва у него под ногами окрепнет и он сможет этим поступком утвердить независимость светской школы, приближая ее к своему идеалу. До сих пор он слушался благоразумных советов Сальвана, понимая, что сперва необходимо утвердиться на посту, который должен был стать опорной точкой для дальнейших военных действий. Теперь он чувствовал себя достаточно сильным и мог вступить в борьбу: ведь он добился процветания коммунальной школы, возвратил учеников, перешедших к Братьям, постепенно завоевал уважение и любовь детей и даже был признан родителями.

Его воинственный пыл еще разгорелся после недавнего посещения Жонвиля, в этот уголок уже начало проникать просвещение, а теперь он снова был превращен аббатом Коньясом в царство тьмы; Марка подстегивало также признание Себастьена, которое разбудило в его душе гнев и возмущение против гнусных дел, какие он угадывал вокруг, против клерикальной партии, отравившей и закабалившей Майбуа.

В то утро он уже взобрался на табуретку, когда в класс вошла Женевьева, держа за руку Луизу; она хотела предупредить мужа, что отведет девочку на целый день к бабушке.

— Что это ты делаешь? — с удивлением спросила она.

— Ты же видишь, я хочу снять со стены распятие, а потом сам отнесу аббату Кандьё, пусть водворит его обратно в церковь, там ему и место… Помоги мне, пожалуйста, я тебе его подам.

Но Женевьева не двинулась с места, не шевельнула рукой. Она следила за мужем, внезапно побледнев, словно присутствовала при опасном и недозволенном поступке, последствия которого ее страшили. Он не без труда спустился с табурета, держа обеими руками распятие, затем открыл шкаф и спрятал распятие в нижнее отделение.

— Ты не захотела мне помочь?.. Что с тобой? Уж не осуждаешь ли ты меня?

Несмотря на волнение, Женевьева твердо ответила:

— Да, я тебя осуждаю.

Эти слова поразили его, и он тоже вздрогнул. Впервые жена говорила с ним таким сердитым, вызывающим тоном. Этот легкий удар вызвал крохотную трещину, предвещавшую разрыв; он смотрел на Женевьеву, словно не узнавая ее, встревоженный и пораженный, как будто ему ответил чужой человек.

— Как, ты меня осуждаешь? Ты ли это говоришь?

— Да, я. Ты поступил нехорошо.

Увы, это сказала она, его Женевьева. Она стояла перед ним, тонкая и стройная, белокурая, с приятным лицом и открытым взглядом, таившим искорки чувственного огонька, унаследованного от отца. Но в этом столь знакомом облике что-то изменилось, принадлежало уже не ей: в ее больших синих глазах сквозила растерянность, какой-то смутный мистический страх. Марк был потрясен этой внезапно обнаруженной переменой и весь похолодел. Что произошло, почему она теперь совсем другая? Уклоняясь от объяснения, он сказал лишь несколько слов:

— До сих пор, даже когда мои убеждения расходились с твоими, ты говорила, что я должен поступать по совести, именно так я сейчас и сделал. Мне очень больно было услышать, что ты меня осуждаешь… Мы еще поговорим об этом.

Женевьева не сдалась и прибавила все с той же холодной отчужденностью:

— Что ж, поговорим, если ты захочешь… Пока что я отведу Луизу к бабушке, она пробудет у нее до вечера.