Том 25. Наш общий друг. Книги 3 и 4

— Нет, был как будто в своем уме, — возразила Белла, вскидывая голову, — и даже проявил красноречие. Я ему высказала, что я думаю о его декларации и обо всем его поведении, и прогнала его. Конечно, все это было очень некстати и очень для меня неприятно. Однако это до сих пор остается в тайне. Это слово дает мне случай заметить, Софрония, что я как-то невзначай доверила вам тайну: надеюсь, вы о ней никому не расскажете.

— Не расскажете! — повторила миссис Лэмл с прежним чувством. — Конечно нет!

На этот раз Софрония в доказательство своих слов нашла нужным перегнуться и тут же, в коляске, поцеловать Беллу поцелуем Иуды, ибо, пожимая после этого руку Беллы, она думала: «По твоему собственному признанию, мне не за что тебя щадить, тщеславная и бессердечная девчонка, которая зазналась благодаря глупой стариковской прихоти мусорщика. Если мой муж, пославший меня сюда, задумает какой-нибудь план и наметит тебя в жертвы, я больше не буду ему мешать». И в эту же самую минуту Белла думала: «Почему я всегда в разладе сама с собой? Почему я рассказала, словно по принуждению, то, о чем должна была молчать? Почему я вздумала дружить с этой женщиной, вопреки голосу моего сердца?»

Как обычно, зеркало ничего ей на это не ответило, когда она вернулась домой и обратилась к нему с вопросом. Быть может, если б она обратилась к другому, лучшему оракулу, результат был бы иной, более удовлетворительный; но она этого не сделала, и потому дальше все пошло так, как и следовало ожидать.

Насчет одного пункта, касавшегося ее наблюдений за мистером Боффином, ее мучило сильное любопытство: это был вопрос, следит ли за ним и секретарь, и замечает ли он в нем ту верную и неуклонную перемену, какую подметила она? С Роксмитом она почти не разговаривала, поэтому ей было очень трудно это узнать. Теперь их разговоры не выходили за пределы соблюдения самых необходимых приличий в присутствии мистера и миссис Боффин; а если Белла случайно оставалась наедине с секретарем, он немедленно выходил из комнаты. Читая или занимаясь рукоделием, она старалась угадать его мысли по выражению лица, поглядывая на него украдкой, но ничего не могла разобрать. Вид у него был подавленный, однако собой он выучился владеть превосходно, и когда мистер Боффин резко говорил с ним при Белле или как-нибудь иначе проявлял себя с новой стороны, на лице секретаря нельзя было прочесть ровно ничего, словно на стенке. Слегка сдвинутые брови, выражавшие одно только сосредоточенное, почти механическое внимание, губы, сжатые, быть может, для того, чтобы скрыть презрительную улыбку, — вот что она видела с утра до ночи, изо дня в день, из недели в неделю, — однообразным, неизменным, застывшим, как у статуи.

Хуже всего было то, что совершенно незаметно, к большой досаде Беллы, о чем она и горевала со свойственной ей пылкостью, получилось так, что, наблюдая за мистером Боффином, она постоянно наблюдала и за секретарем.

«Неужели вот это не заставит его взглянуть на меня? Может ли быть, чтобы вот это не произвело на него никакого впечатления?» Такие вопросы Белла задавала себе столько же раз в день, сколько в нем было часов. Невозможно узнать. Всегда одно и то же застывшее лицо.

«Неужели он способен на такую низость — продать даже свой характер за две сотни в год?» — думала Белла. И потом: «А почему же и нет? Вопрос просто-напросто сводится к тому, кто чего стоит. Думаю, что я и сама продала бы свой характер, поступилась бы им, если б мне за это дали подороже». И снова она приходила в разлад с самой собою.

Лицо мистера Боффина тоже приобрело теперь непроницаемость, только иного рода. Прежнее простодушное выражение скрывалось теперь под маской хитрости, которая не позволяла разглядеть даже и добродушие. Даже улыбка его стала хитрой, словно он изучал улыбки на портретах скряг. За исключением редких вспышек раздражения или грубых хозяйских окриков, его добродушие по-прежнему оставалось при нем, но оно имело теперь неприятный оттенок подозрительности; и хотя в его глазах порою искрился смех и все его лицо улыбалось, он вечно сидел, обхватив колени руками, словно ему хотелось уберечь себя от кого-то, и он всегда был настороже, чтобы его как-нибудь не украли.

Украдкой следя за этими двумя лицами и сознавая, что это тайное занятие неизбежно должно наложить отпечаток и на нее самое, Белла пришла к выводу, что между всеми ними нет ни одного искреннего и правдивого лица, кроме лица одной только миссис Боффин. Оно стало ничуть не менее искренним оттого, что сделалось менее лучезарным, чем встарь, правдиво отражая в своей тревоге и печали каждую новую черточку, каждую перемену в Золотом Мусорщике.

— Роксмит, — сказал мистер Боффин однажды вечером, когда все сидели в его комнате и они с секретарем просматривали какие-то счета, — я трачу слишком много денег. По крайней мере вы тратите слишком много моих денег.

— Вы богаты, сэр.

— Нет, я не богат, — возразил мистер Боффин. Ответ был так резок, что почти равнялся обвинению во лжи. Но секретарь даже бровью не повел.