Том 3. Корни японского солнца

Ветер сеет огоньки трубок – за борт, в море, во мрак. Ветер щупает людей, их отрепье. Свежо. На капитанском мостике, где у компаса, следя за курсом и за узлами, склонился штурман, склянки отбивают время, полночь. И груды волн трут корабельный борт, в стремлении всегдашнем ворваться за него, чтоб побежать по трюмам, чтоб разломать и смыть перегородки, каюты, склады, – чтоб корабль замотался на волнах в предсмертной томе, чтоб забегали по палубам остервеневшие, обезумевшие люди и – чтоб корабль сначала медленно, кормой иль носом, стал грузиться не грузом, а собой под воду, в зеленую враждующую муть, – сначала медленно, потом поспешно, – чтоб потом – там, под водой, в темнеющей ко дну мути, ему, кораблю, валиться эллипсами в муть ко дну, оставив над водой на несколько минут воронку пены, потом – спасательный кружок, осколки лодки и трех людей, раскиданных волнами на километр друг от друга, – а кроме них – безбрежность океана и чашу неба, ставшую над ним… Боцман говорит вслух своим мыслям: – А в России теперь живут без денег и правят рабочие – –

Потом матросы сюта идут спать, в трюм. Француз – третий стювард, которому судьба предложила прислуживать у стола механиков, юноша, идет на нос, в «рум», где на подвесных кроватях спят ирландец – второй стювард, негр-кок и помощник повара – еврейский мальчик из Яффы, кроме мытья посуды выполнявший обязанности женщин для чиф-стюварда – – Матросский запах и запах матросских кают – он крепко, навсегда пропах солью, потом, варом и рыбой и – морем, невеселый запах, едкий, такой, в котором вся матросская жизнь, в соленой морской воде, в поте, на соленой рыбе, которую повар крепко снастит перцем, чтоб не воняла, когда гниет – –

В ноз-рум было темно, француз влез в свою койку, скипидарящий запах был ему привычен, больно укусила блоха, констатинопольская, потомок тех, которых король набрал, когда перевозил людей, как скот, из Ялты в Константинополь. Кок-негр много уже лет ходил по морям на кораблях, развешивая по утрам овес для пориджа, соленую баранину, варенье из апельсинных корок, у него давно атрофировалось понятие свежего, тухлого, соленого, сладкого и горького, – он лежал на нижней койке, под французом, и француз безразлично слушал, как рыгает негр, как бесповоротно навсегда испорчен желудок кока, точно желудок подступал к самому горлу и выворачивался в рыготе в рот, в смраде несваренного мяса. – Но кок мирно спал, спали и остальные перед новой пустыней дня, выкинувшей здоровых людей чужой волей – в пустыню вод. И третий стювард тоже скоро заснул; перед сном он немного думал о той случайной фразе, которую кинул боцман, – о России, как часто и много думали об этой стране матросы, – он никогда не был в этой стране и очень мало знал о ней, он знал, что там много лесов и полей, что она огромна и очень богата; те русские, что приезжали в Париж, умели сорить миллионы франков, – но это ему было не важно, – он думал о том, что в этой неизвестной стране рабочие стали правителями своей жизни, – и о том, как там, должно быть, хорошо жить и трудиться, в стране братьев, – и он старался представить себе – как там хорошо… Потом он заснул, в хороших мыслях о прекрасной жизни. – – А на кубрике боцман вспоминал свою Псковскую губернию, свой хутор и зимнюю снежную – бесконечно звездную – ночь, и мамины сказки, и корявого отца, сплавщика по Волхову, – он, боцман, сам уже за полдень своей жизни семнадцать лет не был на родине, не знал ничего о своих, – живы ли? – он не думал о том, что его Эстляндская губерния стала государством, – но он знал, что это последний его рейс по морям, он гордился красным паспортом, что Шварц выдал ему в Лондоне, – пусть этот паспорт ничего, кроме горя не несет во всех странах, кроме России! – – он знал, что он едет домой и там – дома – он проедет в Москву, в Московский Кремль, где не был никогда в жизни, и там поселится со своими братьями. И Московский Кремль ему казался таким же прекрасным, как мамины сказки и как ласка корявой, в мозолях, руки отца.

Над морем и кораблем шла, проходила ночь; и красное, огромное – такое огромное, какое бывает только на морях, – встает из воды солнце, красит красным свинцовые волны, и волны зеленеют за бортом, чтоб удобнее было плескаться в них – дельфинам. – Тогда вахтенный будит команду, толкая в бок и обращаясь по-английски:

– Джентельмены!