Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

Не то — старчище, ветхий деньми, не то — вешалка с ветошью; губы под носом упали, как в яму безусый! Престранен был торч бороды, вдвое больше козлиной и белой; такие же белые, гладко лежащие кудри покрыли плечо из под шляпы: прилипли к щеке.

Его голос не слушался:

— Видите сами, — раздевом хожу. И он вздернул разорванный локоть:

— Меня перемочит.

Сказал это с юмором; жоскли в очках его злость и суровость:

Деревья шли — впрорядь; вон там — глинокапня; вон там — глиновальня: заводец гончарный; и пылом повеяло:

— Вара какая!..

Сухим, серо-синим туманом подернулись сосенки. Старец сказал:

— Я — шатун.

И глазами просил пощадить:

— Подработка ищу я.

Профессор оглядывал спутника: великорослый и великоногий!

«Тарах-тарахтах» — жеганул по кустам бекасинником кто-то.

И — станция.

11

Двадцать минут еще; с края платформы забился крылом своим черным в поля, вздувши пузик, прижал чернолапой рукою свой зонт. И за ним столбенел на платформе замотанный пледом старик, в воздух выставив, все бы сказали, не бороду — просто какой-то скелет бороды — длинногривый, такой долгорукий:

— Гроза собирается!

— Что ж?

Тут старик рассмеялся и стал черноротым.

— А то, — кропотались беспомощно пальцы, — что мне ночевать-то — и негде.

— Как негде?

— Так, негде, — и вгладился взором. — Уехали с дачи… Сказали, что — в Питер, — путляво обивался, — вернутся в Москву только завтра; а я к ним поехал в расчете застать… Куда ж денусь? Пять дней я в дороге.

— Ну?

— Да, повторяю, — промокну, — поежился он, точно был под дождем уже, — деться-то — некуда.

И разбежался глазами под черным стеклом:

— А гостиница? Странный вопрос!

— Посмотрите на этот билет, — показал из-под пледа билет, — за него заплатил я последние тридцать копеек, а вы говорите!

В глазах у профессора — недоумение и потерянье стояли:

— Знакомые есть же у вас?

— Кроме тех, о которых сказал, — никаких.

— Как же, батюшка, вы, — удивился профессор, оглядывая с головы и до ног, — где же ваша дорожная сумочка?

— Нет такой — нет.

— А багаж?

— Эк сказали, — «багаж»; нет такого!

— Как так?

— А вот так вот, — изволите видеть: плед, палка!..

Профессор, сорвав котелок, посмотрел на него, вновь надел, ничего не прибавил, пошел по платформе; его карандашик катался в пустом саквояже, повешенном через плечо: чемодан (сбился сбоку и лег на живот). Он, однако, рукою ого охватил; и оглядывал желтые дали, как будто желая вполне отмахнуться от слышанного:

— В корне взять, — диковатый денек!

В атмосфере — жарня, желчина; убегало туда полотно — в ряды ив; вдруг — оттуда гуднуло: «тохтоханье» слышалось, близилось; и — прострельнула струя дымовая из ив; вот и выпыхнул ясно стреляющий центрик (огонь зажгли рано); и — черненький поезд прямою змеей, не смыкающей кольца, — глиссадой понесся; раздался размером и грохотом, явно распавшись на кубы вагонов; вот кто-то невидимый пред налетающим пыхом и пылами рельсов дзанкнул; и — рельсой сигнул; и за кем-то невидимым безостановочно перемелькали вагоны; упал на платформу почтовый пакет; и последний вагон подтарахнул особенно; можно сказать, — тенорком, припустившись за рядом вагонов, сжимавшихся быстро — размерами, грохотом; все собралось в убегающий черный квадрат, на котором ярчели (и сверху, и снизу) два красных фонарика (вечер еще начинался). Профессор подумал, что кто-то, мотаясь железными стержнями, выпохнул бешено из-за зловещего центра кровавого пекла; работал там кто-то — из центра; и — вспомнилось, как говорили, когда он был юношей: души безбожников входят в машинное пекло по смерти — работать: в доменных печах, в паровозах.

— Ну — да-с: суеверие!

Но суеверие это — понравилось; ад, так сказать, — оказался в фантазии этой культурой труда, чорт дери; он любил всякий труд; согласился бы он, если б кто-нибудь мог доказать бытие после смерти, пойти прямо в пекло; и силою жаркого пара, вращаясь в котле, — с убежденьем и рвеньем отмучиться в небом положенный срок за тасканием поезда — ну, там, Казанской дороги; так думая, мерно шагал по платформе; шагавший за ним по платформе старик выколачивал дроби губами под пледом.

Народ собирался; потели и злели — в желтине, в пылине; у всех были лица, как лица из желтого воску, готовые тут же растаять, отечь; кто-то в ветер чертакал отчетливо громко.

— Да, — быть урагану, а — туча-то, туча какая там. Голову кверху профессор поднял, нос додравши до черных очков.

— А вы кто такой будете?

— Я?

— Ну, да!

— Бывший помещик.

Лоб сжался крутою морщинкой:

— Имение было под Пензой: семьсот десятин.

— Где ж оно?

— Э, — рассказывать длинно…

Тут сделал он вид, что ему остается: посыпав главу, — пасть: испрашиться:

— Грех… Все — размотано!..

— Как же вы, батенька?

— Люди, мыслите, там всякие фразы про наш он, покой; а кончается — обыкновенно: ферт, херт; так и я: в офицерах служил; а теперь…

И подумалось:

— Все это он намекает на что-то. В толк взять — не поймешь.

Старец вгладился взором нырливым:

— У вас — нет работишки?

— Нет!

— Я пошел бы в рабы за работу…

— Ну, что с вами сделаешь?

— Было бы сухо, — проспал и на сквере я…