Том 3: Нетерпение сердца; Три певца своей жизни: Казанова, Стендаль, Толстой

Я запнулся. Кондор тоже молчал. Он явно ждал чего-то. Потом, неожиданно шагнув к двери, повернул выключатель. Ярко вспыхнула люстра, ее резкий, беспощадный свет невольно заставил меня закрыть глаза. В одно мгновение в комнате стало светло как днем.

— Так, — резко сказал Кондор. — Так, господин лейтенант! Я вижу, вам нельзя предоставлять таких удобств. В темноте слишком легко спрятаться, а в некоторых случаях лучше смотреть человеку прямо в глаза. Итак, покончим с этой уклончивой болтовней, здесь что-то неладно. Я не поверю, что вы пришли только для того, чтобы показать мне это письмо. Тут что-то другое. Я чувствую, что вы намерены сделать какой-то вполне определенный шаг. Или вы будете говорить честно, или я должен буду поблагодарить вас за визит.

Стекла его пенсне ослепительно сверкнули; я боялся их зеркального блеска и опустил глаза.

— Не очень-то благородно ваше молчание, господин лейтенант. Вряд ли оно свидетельствует о чистой совести. Но я уже приблизительно догадываюсь, в чем дело. Прошу без уверток: может быть, после этого письма… или после того, другого, вы решили покончить с вашей так называемой дружбой?

Он ждал. Я не поднимал глаз. В его голосе зазвучали требовательные нотки экзаменатора.

— Вы знаете, что будет, если вы сейчас удерете? Сейчас, после того как вскружили девушке голову своим прекраснодушным состраданием?

Я молчал.

— Ну, в таком случае я позволю себе высказать свою личную оценку такого образа действий: если вы удерете, это будет трусостью… Ах, что там, бросьте замашки военного! Оставим в стороне господина офицера и кодекс чести! В конце концов дело серьезнее, чем все эти штучки. Дело в живом, юном, достойном человеке, и к тому же в человеке, за которого я в ответе, — при таких обстоятельствах у меня нет охоты быть с вами особенно вежливым. А чтобы вы не обманывались насчет того, какое пятно ложится на вашу совесть, я скажу вам прямо: ваше бегство в такой критический момент было бы — прошу не пропускать мои слова мимо ушей! — подлым преступлением по отношению к невинному человеку, и, я боюсь, даже больше того — оно было бы убийством.

Низенький толстяк напирал на меня, сжав кулаки, точно боксер. Возможно, при других обстоятельствах он в своей суконной домашней куртке и шлепанцах производил бы комичное впечатление. Но искренний гнев, с которым он вновь обрушился на меня, придавал ему что-то величественное.

— Да, да, убийством! И вы сами это знаете! Или вы думаете, что такое впечатлительное, такое гордое создание сможет перенести подобный удар? Ведь она впервые открыла свое сердце мужчине, а этот джентльмен вместо ответа бежит от нее прочь, как черт от ладана! Немного воображения, дорогой! Или вы не читали ее письма, или ваше сердце действительно так слепо? Даже нормальная, здоровая женщина не перенесла бы такого оскорбления! И ее такой удар вывел бы из равновесия на долгие годы! А это девушка, живущая одной лишь несбыточной надеждой на выздоровление, которой вы ее одурманили, это обманутый, введенный в заблуждение человек! Неужели вы думаете, что для нее все пройдет незаметно? Если этот удар не убьет ее, она покончит с собой. Да, она сделает это: отчаявшемуся человеку не вынести такого унижения. Я убежден, что ваша жестокость убьет ее, и вы, господин лейтенант, знаете это не хуже меня. И именно потому, что вы это знаете, ваше бегство будет не только слабостью, не только трусостью, но и убийством, подлым, преднамеренным убийством!

Я невольно отшатнулся. В ту самую секунду, когда он произносит «убийство», я, словно при вспышке молнии, вижу руки Эдит, судорожно вцепившиеся в перила террасы. Мысленно я опять хватаю ее за плечи и удерживаю в последнее мгновение. Да, я знал, Кондор не преувеличивает: именно так она и сделает — бросится с террасы; я вижу далеко внизу каменные плиты, вижу все так ясно, будто это происходит сейчас, будто это уже произошло, и воздух свистит у меня в ушах, точно я сам лечу вниз с пятого этажа.

А Кондор продолжал наступать на меня.

— Ну? Попробуйте отрицать! Проявите же наконец хоть каплю вашего профессионального мужества!

— Но, господин доктор… что же мне делать?.. Ведь не могу же я насиловать себя… не могу говорить то, чего не хочу говорить… притворяться, будто разделяю ее безумие?.. — И вдруг меня прорвало: — Нет, я этого не вынесу, не могу вынести! Я не могу — не хочу и не могу!

Последние слова я, кажется, выкрикнул уже совсем громко, потому что пальцы Кондора, словно тисками, сжали мою руку.

— Тише, ради Бога, тише! — Он бросился к выключателю и снова повернул его. Теперь только настольная лампа под желтоватым абажуром отбрасывала в темноту конус неяркого света.

— Черт возьми! С вами и вправду нужно разговаривать, как с больным. Сядьте-ка поудобнее. Здесь, на этом месте, обсуждались и не такие проблемы.

Он придвинулся ближе.