Том 3. Стихотворения, 11972–1977

Как бы чувства ни были пылки,как бы ни были долги пути,очень тесно стоят могилки,очень трудно меж них пройти.Территория мертвого уже,чем живой рассчитывать мог,и особенно — если лужии тропинка ползет между ног.К точке сведены все пространства.Все объемы в яму вошли.Охлаждаются жаркие страстиот сырой и холодной земли.

«Это не беда…»

Это не беда.А что беда?Новостей не будет. Никогда.И плохих не будет?И плохих.Никогда не будет. Никаких.

«Век вступает в последнюю четверть…»

Век вступает в последнюю четверть.

Очень мало непройденных вех.Двадцать три приблизительно черезгода — следующий век.Наш состарился так незаметно,юность века настолько близка!Между тем ему на заменуподступают иные века.Между первым его и последнимгодом              жизни моей весь объем.Шел я с ним — сперва дождиком летним,а потом и осенним дождем.Скоро выпаду снегом, снегомвместе с ним, двадцатым веком.За порог его не перейду,и заглядывать дальше не стану,и в его сплоченном рядупрошагаю, пока не устану,и в каком-нибудь энском годуна ходуупаду.

«Говорят, что попусту прошла…»

Говорят, что попусту прошлажизнь: неинтересно и напрасно.Но задумываться так опасно.Надо прежде завершить дела.Только тот, кто сделал все, что смог,завершил, поставил точку,может в углышке листочкасосчитать и подвести итог:был широк, а может быть, и тесенмир, что ты усердно создавал,и напрасен или интересендней грохочущий обвал,и пассивно или же активножизнь прошла, —можно взвесить будет объективнона листочке, на краю стола.На краю стола и на краюжизни я охотно осознаюто, чего пока еще не знаю:жизнь мою.

СТОЛЕТЬЯ В СРАВНЕНЬЕ

Девятнадцатый век отдаленнееи в теориии на практикеи Танзании,и Японии,и Австралии,и Антарктики.Непонятнее восемнадцатогои таинственнее семнадцатого.Девятнадцатый век — исключение,и к нему я питаю влечение.О, пускай исполненье отложеноим замысленных помыслов всех!Очень много было хорошего.Очень много поставлено вех.Словно бы впервые одумалосьи, одумавшись, призадумалось,оценило свое калечестворазнесчастное человечество.И с внимательностью осторожноюпожалело впервые оноженщину,

              на железнодорожноес горя          бросившуюся                                 полотно.Гекатомбы и армагеддоныдо и после,но только тогдаиндивидуального стонаобщаяне глушила беда.До и послеот славы шалели,от великих пьянели идей.В девятнадцатом веке жалели,просто так — жалели людей.Может, это и не годитсяи в распыл пойдет,и в разлом.Может, это еще пригодитсяв двадцать первом и в двадцать втором.

ВЕЧЕРНИЙ АВТОБУС