Том 4. Четвертая и пятая книги рассказов

За столом велись негромкие беседы о вещах посторонних, так как дети и гость считали Павла Ильича, может быть, и справедливо, наиболее слабым и удрученным недавней потерей. Они разговаривали с ним как с больным, хотя он, по-видимому, тоже крепился и не только проговорил весь обед, но даже перешел со всеми в гостиную пить кофе.

Но все-таки, когда он удалился к себе, молодые люди вздохнули с облегчением и разговор принял более живой и свободный характер.

Стоя у окна, через которое виден был янтарь побледневшего неба, Сережа сказал:

– Поедемте, господа, кататься! Такой чудный вечер.

– Мало мы еще сегодня трепались? Я и от скачек не отдохнула, и потом, теперь поздно. Во всяком случае, если Андрей Семенович поедет, поезжайте вдвоем: я останусь.

– Без вас нам будет скучно, – сказал офицер.

А Сережа от окна продолжал:

– Я не знаю, когда я вижу весною это бледное небо, чувствую ветер с моря, на меня находит какая-то расслабленность и беспокойство. По-моему, все путешествия, все романы должны начинаться весною. Это одна из тех немногих общепринятых истин, которые верны. Потому что по вечерам весной чувства неопределенны и смешаны, составлены из желания любить, из безнадежности, из чувства близкой смерти и из страсти к перемене мест.

– Все это очень хорошо, но я никакого желания переменять место не имею.

– Подумай, Катя, как будет очаровательно, когда янтарь небес отразится в твоих прелестных малиновых глазах!

– Сережа сказал очень верно. Это было бы действительно очаровательно, – заметил серьезно офицер.

Но Катенька, взглянув на него, с улыбкой заметила:

– Я вам, пожалуй, доставлю это удовольствие. Поеду с вами, чтобы «янтарь небес очаровательно отразился в моих чудных малиновых глазах», но вы напрасно верите Сереже: он – страшный плут и хвалит мои глаза только потому, что они похожи на его собственные.

II

Через пять больших окон майское солнце так освещало комнату, по которой ходил под руку Павел Ильич с дочерью, что было похоже, будто они гуляют по палубе большого парохода. Это сходство усиливалось еще тем, что они ходили уже больше часа, как будто никаких дел у них не было, – не существовало ни письменного стола в кабинете, ни автомобиля у подъезда, ни писаний, ни прогулок, а были они заброшены радостно и одиноко на средину чужого светлого моря. И как это ни странно, Катенька все время говорила с отцом о покойной матери, вспоминая заграничные поездки, ее слова, шутки, платья, которые она любила, густые брови, расширявшиеся к вискам, как хвосты от кометы, и ямочки на щеках. Казалось, растравляя раны, она хотела вывести отца из некоторой апатии, душевной подавленности, которая ей представлялась опаснее ясно выраженной скорби.

– Ты помнишь, отец, тех чаек, на которых мы с мамой любили смотреть, когда жили в устьях Арно? Мама вовсе не была грустна, но вдруг сказала? «Кто знает? Может быть, это души рыбаков, погибших в море, вьются около милых мест?» В этих словах нет ничего особенного; я думаю, они тысячу раз написаны, и мысль избита даже, но мне никогда не забыть того голоса, той интонации и взгляда, ах! взгляда, с которым мама это сказала… Мама была в белом платье с узкими зелеными ленточками и в широкой соломенной шляпе от загара, которую она завязывала под подбородком, словно капор сороковых годов. Я так все помню, папа, хотя, ты знаешь, это было давно.

– Тебе тогда было лет десять, по-моему. Меня с вами не было. Вы жили там втроем.

– А мисс Эч, англичанка, у которой всегда были коробочки с имбирем и бутылочки с лавандой? Разве ты ее позабыл? Она тогда жила с нами.

– Мисс Эч была достойная женщина.

– Теперь я понимаю, что она была достойная женщина, но тогда она мне казалась бесконечно смешной, а Сережа всегда с ней воевал и был очень доволен, когда однажды она упала в море.

– Да, да, Ирина мне и об этом рассказывала. Но он не был злым мальчиком.

– Ах, нет, притом ему было только двенадцать лет, все в этом возрасте безжалостны, а теперь посмотри, какой он стал душечка. Вообще, папа, у тебя прелестные дети, и тебе было бы грешно жаловаться. Не правда ли?

Отец прижал рукой к себе Катин локоть и повторил после некоторого молчания:

– Конечно, у меня прелестные дети, и жаловаться мне было бы грешно.

Но Катеньке послышались будто другие слова, в ответ на которые, подняв глаза, она сказала тихо:

– Теперь мы тебя будем любить еще больше, потому что мы любим ее.

– Это пока не пришла настоящая любовь.

Катенька покраснела и сказала с запинкой:

– Это дело совсем другое, и одно другому нисколько не мешает. – Помолчав, она еще добавила: – Я это знаю.

– Разве уже?

В ответ та только кивнула головой, не останавливая прогулки и с лицом, все так же залитым румянцем. Положим, Катерина Павловна, равно как и ее брат, при нежности кожи краснели очень быстро, причем краска заливала не только щеки, но шею, уши и даже лоб. Но на этот раз Павел Ильич понял, кажется, верно причину внезапного румянца, потому что, сделав еще шагов десять, дочь снова начала: