Том 4. Четвертая и пятая книги рассказов

– В семье вас звали Машей. Не Марусей, не Маней, не Мурой, не Машенькой, не Манечкой, не Марой, а Машей.

– Вы угадали, но что из этого?

– Вы не узнаете меня?

Дама вгляделась пристальней:

– Нет. Может быть, мы и встречались с вами. По-моему, я вас виягу в первый раз.

Когда еще вы не были замужем, как раз перед свадьбой, помните мальчика, который так любил вас, был так влюблен?..

– Николай Сергеевич убит?

– Какой Николай Сергеевич?

– Дернов… Простите, я думала, вы говорите о нём.

– Нет, нет… я говорю о том вечере, когда я швырнул вашего соловья. Вы мне хотели его подарить, как ребенку. Ваши глаза утихли, но мое сердце – нет. Маша, неужели вы не узнаете меня? Алешу Хохлова? Я теперь обрит, конечно, изменился, потом халат… Но вы помните, правда?

– Нет, – с запинкой начала дама и остановилась.

– Ну, ну…

– Как это странно! Всё, что вы говорите, похоже на то, что было со мною, но Алеши Хохлова не было…

– Ведь ваша фамилия – Королькова? Марья Львовна?

– Меня зовут точно Марьей Львовной, но фамилия моего мужа Королев, а не Корольков.

– Ах да, ведь, это фамилия вашего мужа!

– Да, я замужем, но ведь вы же это знали и сами!

– Простите, я не сообразил…

И отвернувшись к подушке, больной вдруг горько заплакал.

Подождав, гостья спросила:

– Может быть, позвать кого? вы так расстроены.

Тот сделал знак рукою, что не надо, и почти не поднимаясь от подушки, начал:

– Не может быть, чтобы вы были не вы. Вы только забыли, правда? Зачем же иначе вы так похожи, зачем вас зовут Машей, зачем у меня так бьется сердце?

– Я не знаю.

– И зачем тогда этот китайский соловей, который вторично приходит ко мне?

– Эта игрушка не китайская. Я ее привезла из Швейцарии. У меня никого не было в Китае и я не настолько богата, чтобы покупать такие дорогия вещи.

– Не надо говорить нарочно!

– Я говорю правду.

Больной приподнялся и, взяв за руку гостью, долго смотрел ей в лицо, не утирая бегущих слез.

– Так похожи, так похожи!

Марья Львовна бегло улыбнулась и спросила:

– Вы очень любили эту Машу Королькову?

Тот молча кивнул головою.

– Я тоже… очень любила и люблю одного человека, который теперь на войне… и это – не муж мой…

– Николай Сергеевич Дернов?

– Да. Откуда вы знаете?

– Вы сами сказали.

– Да, да… что я хотела сказать? да… мне вас очень, очень жалко. Если бы это не было смешно, я бы расплакалась вместе с вами. Я так понимаю вас, будто сама была той девушкой, которую вы любили. И знате что? Если воспоминания вам дороги и не тяготят вас, сохраните эту коробочку на память уже обо мне, хотя она и швейцарская. Право, птичка совсем не так плохо поет!

Она тронула ключ, выскочила зеленая пташка и залилась, вертя хвостом, под выведенными по золоту розами. Оба слушали молча. Когда крышка хлопнула, Хохлов снова взял за руку гостью и нерешительно произнес:

– Благодарю вас, но я попрошу вас, покуда я здесь, чаще заходить ко мне. Это меня будет радовать больше, чем заводной соловей. Бы так похожи…

– Как швейцарская игрушка на китайскую? Не смейтесь! мы будет говорить о вашей, о моей… о нашей любви… хорошо?

– Хорошо, – ответила Марья Львовна и поцеловала его в лоб. И больному было видно, что глаза у его гостьи вовсе не такие смирные, какими показались сначала.

Платоническая Шарлотта

Шарлотта Ивановна лучше, чем кто-либо, понимала значение «платонической любви». Конечно, она не читала Платона, сомнительно даже, знала ли о самом его существовании, но всякий раз, когда она спрашивала у Ильи Петровича: – «как называются такие отношения, как у нас с вами?» – она неизменно получала в ответ: «это называется платонической любовью»; и наоборот, на вопрос: «что значит платоническая любовь?» – Илья Петрович всегда отвечал: «платоническая любовь? Это – такие отношения, как вот у нас с вами, Шарлотта Ивановна».

Таким образом, было очевидно, что платонически любить значило: вставать чуть-свет, бегать самой на рынок, ходить с Песков на Морскую за какими-то особыми французскими булками, относиться с благоговением к минутам, когда Илья Петрович поправлял ученические тетрадки, пришивать ему пуговицы и штопать носки и, главное, находить во всём этом источник не очень разнообразных, но неистощимых удовольствий. Конечно, платоническая любовь требовала и смелости, и пренебреженья к общественному мнению. Если Шарлотта Ивановна не знала этого раньше, то отлично убедилась, когда её родные и знакомые отступились от неё после того, как она переехала в дом к одинокому господину Вениаминову.