Мысль о Левке, о причине его странного развития не выходила из головы моей. Она мешала мне вполне предаваться учению, она не давала мне покою. Хотя я твердо знал ничтожность всего телесного и суетность всего физического, но мало-помалу во мне развилось непреодолимое желание изучать медицину. Когда я впервые заикнулся об этом отцу моему, он вошел в неописанный гнев. «Ах, ты баловень презорный! – кричал он на меня. – Вот как хвачу за вихры, так ты у меня и узнаешь, где раки зимуют. Деды твои и отцы не хуже тебя были, да не выходили из своего звания!.. Думал ли я под старость дожить до такого сраму? Вот и радость, приносимая сыном, от плоти моей рожденным! Не один, видно, пономарь посещен богом, недаром с дураком валандается: ведь свой своему поневоле брат… А все ты, малодушная баба, испортила его», – прибавил батюшка, обращаясь к матушке. Почему именно матушка была виновата, что я хотел учиться медицине, этого я не знаю. «Господи! – думал я, – да что же я сделал такое? Мне хочется заняться медициной, а кто послушает батюшку, право, подумает, что я просился на большую дорогу людей резать». Дал я место родительскому гневу, промолчал; через месяц завел было опять речь; куда ты – с первого слова так его лицо и зардело. Делать нечего, жду особого случая, а сам только и занимаюсь латинью. Отец ректор славно знал латинский язык и полюбил меня за мои успехи. Я выбрал минуту добрую да в ноги ему; он так кротко и благосклонно сказал: «Встань, сын мой, встань, что тебе надобно, говори просто». Я рассказал ему о моем желании и просил замолвить батюшке. Отец ректор покачал головой и много говорил со мною, убеждая кротко оставить мое намерение, советовал более молиться, чтоб бог послал силы противостоять искушению, отвлекающему от лечения духовного к лечению плотскому, о важности сана, которому я посвящен самим рождением. Потом напомнил четвертую заповедь и дал прочесть сочинение Нила Сорского о монашеском житии. Я все исполнил в точности, но не мог переломить влечения к медицине. На вакации поехал я опять домой. Левка еще более одичал, он добровольно помогал пастуху пасти стадо и почти никогда не ходил домой. Меня однако он принял с прежней безграничной, нечеловеческой привязанностью; грустно мне было на него смотреть, особенно потому, что язык у него как-то сделался невнятнее, сбивчивее и взгляд стал еще страшнее. Через год мне приходилось окончить курс, временить было нечего; батюшка уже готовил мне место. Что было делать? Утопающий за соломинку хватается. Слыхал я от дворовых людей, что сын нашего помещика (они жили это лето в деревне) – добрый барин, ласковый, я и подумал: если б он через Федора Григорьича попросил обо мне моего отца, может быть, тот, видя такое высокое ходатайство, и согласился бы. Почему не сделать опыта? Надел я свой нанковый сюртук, тщательно вычистил сапоги, повязал голубой шейный платок и пошел в господский дом. На дороге попался Левка.
– Сенька, – кричал он мне, – в лес: Левка гнездо нашел, птички маленькие, едва пушок, матери нет, греть надо, кормить надо.
– Нельзя, брат, иду вон туда.
– Куда?
– В барский дом.
– У…у!.. – сказал Левка, поморщившись, – у…у!.. Знаешь дядю Захара? Весной дядю Захара били, Левка смотрел, дядя Захар здоровый, сильный, стоит – его бьют, он ничего. Дядя Захар дурак, сильный, большой. Не ходи, Сенька!
– Нет, не бось, меня никто не прибьет.