Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка жизни и трудов

Все та же давнишняя его мысль: холоден немец — русскому присуща горячность чувства; если он стал равнодушен, то это значит, что он болен, вылечится же он тогда, когда звуки Софийского колокола торжествующе разнесутся по всей Руси.

Итак, повторяю, в допетровской старине Киреевский обожал не ее конкретное содержание, не формы быта, а только ее общие положительные черты: во-первых, природный душевный строй русского человека, во-вторых, нормальность развития, которые, по его мысли, и взаимно обусловливали, и взаимно питали друг друга. Единственный раз, когда он самостоятельно выступил в печати, это было с целью защитить от хулителей духовный облик древнерусского предка даже не христианской, а еще языческой, славянской эпохи. Эта статья — единственный подлинный фрагмент его исторической философии.

В первой книжке «Москвитянина» за 1845 год Погодин поместил статью под заглавием «Параллель русской истории с историей западных европейских государств относительно начала». Он развивал здесь модную тогда на Западе (Тьерри, Гизо) теорию, которая выводила все формы государственной и общественной жизни западных народов из начального факта — завоевания, и далее он рассуждал так: Россия не знала завоевания (призвание князей было добровольным подчинением народа), отсюда a priori можно заключить, что наша история должна была пойти иным путем и выработать иные формы жизни, нежели западная. Действительно, разбирая далее в беглом очерке эти формы у нас и на Западе, как-то: власть государя и его отношение к различным классам общества, положение служилого класса (феодалов, бояр) и его отношение к государю и народу и т. п. — он показывает, что в противоположность западным формам, вытекшим из начала завоевания, т. е. вражды, наши были обусловлены началом любви. В заключение Погодин старается исторически осмыслить этот факт, т. е. еще более бегло объясняет, как различные естественные условия, в которых приходилось жить русскому народу (территория, климат, состав народонаселения и пр.), с одной стороны, исключали возможность завоевания и вражды, с другой — способствовали социальной солидарности.

Как сильно взволновала Киреевского эта статья, можно видеть уже из того, что в сравнительно короткое время с января по март он написал на нее обширное возражение — 36 печатных страниц, ровно вдвое больше самой статьи Погодина. Его ответ, помещенный в третьей книжке «Москвитянина», озаглавлен: «О древней русской истории (письмо к М. П. Погодину)», как уже сказано, статья осталась неконченной.

Взволновала Киреевского не самая идея Погодина о противоположности западного исторического начала, завоевания, русскому, отсутствию завоевания, напротив, ее он принимает целиком. Его возмутил способ, которым Погодин обосновывал эту идею, именно психологическая картина древнерусского быта, нарисованная им. В подкрепление своей теории Погодин указывал на то, что славяне искони были народом тихим и терпеливым, а древнерусский человек еще в большей степени отличался безусловной покорностью и равнодушием, что самый климат русской равнины, суровый и холодный, заставлял обитателей ютиться у домашнего очага, не заботясь о делах общественных, поэтому они и приняли чуждых господ (варяжских князей) без всякого сопротивления, спокойно подчинились первому пришедшему и поэтому же беспрекословно, по одному приказанию чуждых господ, отреклись от веры отцов и приняли христианство.

Такой

хулы на предков Киреевский не мог снести. Здесь был для него вопрос жизни и смерти. Вся его любовь, все его надежды зиждились на его представлении о душевном строе русского человека. Он верил и видел в истории, что русский человек именно и велик между всеми народами своей нравственной горячностью, без этой веры мог ли он ждать обновления родины? А тут ему говорят, что апатия, равнодушие к общественным делам и пассивная покорность суть отличительные свойства русского народа. Такого обвинения нельзя было оставить без ответа.

Погодин потом очень метко отразил нападки Киреевского. «Вы, — писал он, — отнимаете у нашего народа терпение и смирение, две высочайшие христианские добродетели; нам, православным, не пристало отказываться от них и искать других, какими справедливо гордится Запад. А по существу дела — вы ищете в истории подкреплений для вашей гипотезы, вы навязываете истории вашу систему[439]».