Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906

В церкви было мало народа. Что-то у алтаря читал дьякон, любительский хор певчих пел, по стенам церкви стояли старушки, старики, а ближе к алтарю небольшая толпа из женщин, детей, изредка мужчин.

У Дима было свое место у иконы Христа с детьми. Спаситель в голубой ризе, окруженный детьми, ласково смотрит и держит руку на голове одного из мальчиков. Над иконой по-славянски было написано: «Не мешайте детям приходить ко мне».

Дим любил эту картину и, сидя на стуле, который приносил ему сторож, рассматривал ее.

Запели «Свете тихий», и полились звуки, как лился в окна вечерний свет: тихий, мирный, и стало тихо в церкви, и только вздрагивало кадило в руках дьякона, да в длинных лучах солнца играли волны кадильного дыма, да мигали лампадки в углах образов, то замирая, то ярче вспыхивая.

Как волны дыма, плыли мысли Дима и уносились куда-то.

Он смотрел на икону и думал, и брови его сдвигались, и черные глаза упорно и жгуче смотрели. Он думал: где Христос теперь, видит ли он теперь его, Дима, увидит ли он, Дим, когда-нибудь его, и как будет тогда смотреть на него Христос? Ласково, как на той иконе, или рассердится? Рассердится, если он, Дим, будет говорить неправду. Но зачем ему говорить неправду? Если он съест два куска хлеба, а скажет один? Чем больше он съест, тем больше обрадуется мама.

Дим усмехнулся, пожал плечами и весело скосил глаза.

А Егор молится, обливается потом и все, как во сне, твердит, вздыхая:

— О, господи, господи…

Вот и кончилась служба, и быстро разошлись все, и никого уже нет в маленькой, глухой церковной ограде, куда после службы вышли Егор и Дим.

Диму еще не хочется уходить, хочется побыть еще в ограде, посидеть на уютной, зеленой, недавно выкрашенной скамейке.

Тихо кругом, никого нет, и кажется Диму, что никого, кроме Егора и его, больше и нет на свете.

— Ты хотел бы, — спрашивает Дим Егора, — чтобы у тебя было столько братьев и сестер, сколько на той иконе в церкви?

Егор повернулся, пригнулся к Диму и посмотрел на него так, как будто в первый раз его видел. Глаза его стали большие, лицо красное, и в каждой мокрой ямочке лица блестит крупная капля пота. И губы у него мокрые, а нижняя отвисла, и дышит Егор прямо в лицо Диму, и несет от него водкой.

— А я хотел бы, — продолжал Дим, — знаешь, мне всегда кажется, что у меня есть и братики и сестрички.

— А может, и есть, — сказал Егор, — может, чует ангельская душа родную душу?

Егор закрыл глаза и стал качать головой. Дим подумал и сказал:

— Я не понимаю, что ты говоришь, Егор.

Егор мутными глазами смотрел на Дима.

— Ох, сказал бы я вам… сказал бы, да вы расскажете маме и дяде, а Егора прогонят…

— Я не скажу, Егор.

— Не-ет, — мотнул головой Егор, — вы побожитесь, тогда я поверю вам, — вы скажите: пусть мне царствия не будет божьего, если я выдам Егора.

Диму и страшно, и хочется узнать, что скажет Егор, и он испуганно говорит:

— Пусть мне царствия не будет божьего, если я выдам Егора.

Какие странные вещи рассказывает Егор. Он говорит, что его дядя не дядя ему, а папа, что у него есть и братья и сестры.

— Вот теперь, — кончает Егор, — Егор по крайней мере знает, что сказал правду, а правда дороже всего на свете.

«Да, правда дороже всего на свете», — думает и Дим и радостно говорит:

— Егор, ведь это хорошо, что дядя — папа, что у меня есть и братья и сестры. Знаешь, я всегда думал, что у меня есть братья и сестры… Егор, а отчего же дядя не хочет сказать мне, что он мой папа?

— Да ведь как же ему это сказать, — развел руками Егор, — он с вашей мамой не в законе.

— Не в законе? — переспросил Дим.

— То-то не в законе, — ему и нельзя.

Дим еще подумал, вздохнул и спросил:

— Егор, а много у меня братьев и сестер?

— Два брата да три сестрицы.

— А где же они живут?

— Летом вон там, версты три отсюда, — и Егор показал пальцем.

— Егор… а зачем же они ко мне не приходят?

— Да ведь как же? Откуда они знают? Им все равно, как и вам, не говорят.

— Отчего же не говорят?

— Да как же сказать, когда дело-то не в законе.

Дим подумал и спросил:

— Закон страшный, Егор?

— Да ведь закон, известно, закон…

Егор тяжело вздохнул.

— Охо-хо, — сказал он, — вот где грех-то.

— Какой грех, Егор? — испуганно спросил Дим.

Егор угрюмо сказал:

— Не ваш грех.

Дим как будто вдруг все, что имел, потерял и теперь опять находил что-то другое, новое, но все это новое было хорошее: отец, братья и сестры… И во всем этом было и что-то неясное, такое неясное, что, как ни напрягался Дим, — он никак его понять не мог и не знал, как и что спросить еще Егора, чтобы все стало ему ясным… Какая-то тревога или неудовлетворение охватывали Дима, и он напряженно вдумывался, стараясь проникнуть в какой-то полусвет, окутавший вдруг всю его жизнь.

— Егор, — сказал Дим, — а нельзя хоть потихоньку посмотреть мне на моих братиков и сестричек?

Егор сначала не хотел и слушать, потом стал отговариваться расстоянием, но Дим так просил, что Егор, наконец, согласился.

Они взяли извозчика и поехали. Не доезжая до места, они отпустили извозчика и пошли пешком.

Как сильно билось сердце Дима, когда они с Егором подкрадывались к решетчатой ограде.