Том 4. Поэмы. Сказки

IЧетырестопный ямб мне надоел:Им пишет всякий. Мальчикам в забавуПора б его оставить. Я хотелДавным-давно приняться за октаву.А в самом деле: я бы совладелС тройным созвучием. Пущусь на славу!Ведь рифмы запросто со мной живут;Две придут сами, третью приведут.IIА чтоб им путь открыть широкий, вольный,Глаголы тотчас им я разрешу...Вы знаете, что рифмой наглагольнойГнушаемся мы. Почему? спрошу.Так писывал Шихматов богомольный;По большей части так и я пишу.К чему? скажите; уж и так мы голы.Отныне в рифмы буду брать глаголы.IIIНе стану их надменно браковать,Как рекрутов, добившихся увечья,Иль как коней, за их плохую стать, —А подбирать союзы да наречья;Из мелкой сволочи вербую рать.Мне рифмы нужны; все готов сберечь я,Хоть весь словарь; что слог, то и солдат —Все годны в строй: у нас ведь не парад. IVНу, женские и мужеские слоги!Благословясь, попробуем: слушай!Равняйтеся, вытягивайте ногиИ по три в ряд в октаву заезжай!Не бойтесь, мы не будем слишком строги;Держись вольней и только не плошай,А там уже привыкнем, слава богу,И выедем на ровную дорогу.VКак весело стихи свои вестиПод цифрами, в порядке, строй за строем,Не позволять им в сторону брести,Как войску, в пух рассыпанному боем!Тут каждый слог замечен и в чести,Тут каждый стих глядит себе героем.А стихотворец... с кем же равен он?Он Тамерлан иль сам Наполеон.VIНемного отдохнем на этой точке.Что? перестать или пустить на пе?..Признаться вам, я в пятистопной строчкеЛюблю цезуру на второй стопе.Иначе стих то в яме, то на кочке,И хоть лежу теперь на канапе,Всё кажется мне, будто в тряском бегеПо мерзлой пашне мчусь я на телеге.VIIЧто за беда? не всё ж гулять пешкомПо невскому граниту иль на балеЛощить паркет или скакать верхомВ степи киргизской. Поплетусь-ка дале,

Со станции на станцию шажком,Как говорят о том оригинале,Который, не кормя, на рысакеПриехал из Москвы к Неве-реке.VIIIСкажу, рысак! Парнасский иноходецЕго не обогнал бы. Но ПегасСтар, зуб уж нет. Им вырытый колодецИссох. Порос крапивою Парнас;В отставке Феб живет, а хороводецСтарушек муз уж не прельщает нас.И табор свой с классических вершинокПеренесли мы на толкучий рынок.IXУсядься, муза; ручки в рукава,Под лавку ножки! не вертись, резвушка!Теперь начнем. — Жила-была вдова,Тому лет восемь, бедная старушка,С одною дочерью. У ПокроваСтояла их смиренная лачужкаЗа самой будкой. Вижу, как теперь,Светелку, три окна, крыльцо и дверь.ХДни три тому туда ходил я вместеС одним знакомым перед вечерком.Лачужки этой нет уж там. На местеЕе построен трехэтажный дом.Я вспомнил о старушке, о невесте,Бывало, тут сидевших под окном,О той поре, когда я был моложе,Я думал: живы ли они? — И что же?XIМне стало грустно: на высокий домГлядел я косо. Если в эту поруПожар его бы охватил кругом,То моему б озлобленному взоруПриятно было пламя. Странным сномБывает сердце полно; много вздоруПриходит нам на ум, когда бредемОдни или с товарищем вдвоем. XIIТогда блажен, кто крепко словом правитИ держит мысль на привязи свою,Кто в сердце усыпляет или давитМгновенно прошипевшую змию;Но кто болтлив, того молва прославитВмиг извергом... Я воды Леты пью,Мне доктором запрещена унылость:Оставим это, — сделайте мне милость!XIIIСтарушка (я стократ видал точь-в-точьВ картинах Ре́мбрандта такие лица)Носила чепчик и очки. Но дочьБыла, ей-ей, прекрасная девица:Глаза и брови — темные, как ночь,Сама бела, нежна — как голубица;В ней вкус был образованный. ОнаЧитала сочиненья Эмина.XIVИграть умела также на гитаре

И пела: Стонет сизый голубок,И Выду ль я, и то, что уж постаре,Всё, что у печки в зимний вечерок,Иль скучной осенью при самоваре,Или весною, обходя лесок,Поет уныло русская девица,Как музы наши, грустная певица.XVФигурно иль буквально: всей семьей,От ямщика до первого поэта,Мы все поем уныло. Грустный войПеснь русская. Известная примета!Начав за здравие, за упокойСведем как раз. Печалию согретаГармония и наших муз, и дев.Но нравится их жалобный напев. XVIПараша (так звалась красотка наша)Умела мыть и гладить, шить и плесть;Всем домом правила одна Параша,Поручено ей было счеты весть,При ней варилась гречневая каша(Сей важный труд ей помогала нестьСтряпуха Фекла, добрая старуха,Давно лишенная чутья и слуха).XVIIСтарушка мать, бывало, под окномСидела; днем она чулок вязала,А вечером за маленьким столомРаскладывала карты и гадала.Дочь, между тем, весь обегала дом,То у окна, то на дворе мелькала,И кто бы ни проехал иль ни шел,Всех успевала видеть (зоркий пол!).XVIIIЗимою ставни закрывались рано,Но летом до́ ночи раствореноВсё было в доме. Бледная ДианаГлядела долго девушке в окно.(Без этого ни одного романаНе обойдется; так заведено!)Бывало, мать давным-давно храпела,А дочка — на луну еще смотрелаXIXИ слушала мяуканье котовПо чердакам, свиданий знак нескромный,Да стражи дальный крик, да бой часов —И только. Ночь над мирною КоломнойТиха отменно. Редко из домовМелькнут две тени. Сердце девы томнойЕй слышать было можно, как оноВ упругое толкалось полотно.XXПо воскресеньям, летом и зимою,Вдова ходила с нею к ПокровуИ становилася перед толпоюУ крылоса налево. Я живуТеперь не там, но верною мечтоюЛюблю летать, заснувши наяву,

В Коломну, к Покрову — и в воскресеньеТам слушать русское богослуженье.XXIТуда, я помню, ездила всегдаГрафиня... (звали как, не помню, право)Она была богата, молода;Входила в церковь с шумом, величаво;Молилась гордо (где была горда!).Бывало, грешен! всё гляжу направо,Всё на нее. Параша перед нейКазалась, бедная, еще бедней.XXIIПорой графиня на нее небрежноБросала важный взор свой. Но онаМолилась богу тихо и прилежноИ не казалась им развлечена.Смиренье в ней изображалось нежно;Графиня же была погруженаВ самой себе, в волшебстве моды новой,В своей красе надменной и суровой.XXIIIОна казалась хладный идеалТщеславия. Его б вы в ней узнали;Но сквозь надменность эту я читалИную повесть: долгие печали,Смиренье жалоб... В них-то я вникал,Невольный взор они-то привлекали...Но это знать графиня не моглаИ, верно, в список жертв меня внесла.XXIVОна страдала, хоть была прекраснаИ молода, хоть жизнь ее теклаВ роскошной неге; хоть была подвластнаФортуна ей; хоть мода ей неслаСвой фимиам, — она была несчастна.Блаженнее стократ ее была,Читатель, новая знакомка ваша,Простая, добрая моя Параша.XXVКоса змией на гребне роговом,Из-за ушей змиею кудри русы,Косыночка крест-накрест иль узлом,На тонкой шее восковые бусы —Наряд простой; но пред ее окномВсё ж ездили гвардейцы черноусы,И девушка прельщать умела ихБез помощи нарядов дорогих.XXVIМеж ими кто ее был сердцу ближе,Или равно для всех она былаДушою холодна? увидим ниже.Покамест мирно жизнь она вела,Не думая о балах, о Париже,Ни о дворе (хоть при дворе жилаЕе сестра двоюродная, ВераИвановна, супруга гоффурьера).XXVIIНо горе вдруг их посетило дом:Стряпуха, возвратясь из бани жаркой,Слегла. Напрасно чаем и вином,

И уксусом, и мятною припаркойЕе лечили. В ночь пред рождествомОна скончалась. С бедною кухаркойОни простились. В тот же день пришлиЗа ней и гроб на Охту отвезли. XXVIIIОб ней жалели в доме, всех же болеКот Васька. После вдовушка мояПодумала, что два, три дня — не доле —Жить можно без кухарки; что нельзяПредать свою трапезу божьей воле.Старушка кличет дочь: «Параша!»—«Я!»— «Где взять кухарку? сведай у соседки,Не знает ли. Дешевые так редки».XXIX— «Узнаю, маменька». И вышла вонЗакутавшись. (Зима стояла грозно,И снег скрыпел, и синий небосклон,Безоблачен, в звездах, сиял морозно.)Вдова ждала Парашу долго; сонЕе клонил тихонько; было поздно,Когда Параша тихо к ней вошла,Сказав: «Вот я кухарку привела».XXXЗа нею следом, робко выступая,Короткой юбочкой принарядясь,Высокая, собою недурная,Шла девушка и, низко поклонясь,Прижалась в угол, фартук разбирая.«А что возьмешь?» — спросила, обратясь,Старуха. — «Всё, что будет вам угодно», —Сказала та смиренно и свободно.XXXIВдове понравился ее ответ.«А как зовут?» — «А Маврой».— «Ну, Мавруша,Живи у нас; ты молода, мой свет;Гоняй мужчин. Покойница ФеклушаСлужила мне в кухарках десять лет,Ни разу долга чести не наруша.Ходи за мной, за дочерью моей,Усердна будь; присчитывать не смей». XXXIIПроходит день, другой. В кухарке толкуДовольно мало; то переварит,То пережарит, то с посудой полкуУронит; вечно всё пересолит,Шить сядет — не умеет взять иголку;Ее бранят — она себе молчит;Везде, во всем уж как-нибудь подгадит.Параша бьется, а никак не сладит.XXXIIIПоутру, в воскресенье, мать и дочьПошли к обедне. Дома лишь осталасьМавруша; видите ль: у ней всю ночьБолели зубы; чуть жива таскалась;Корицы нужно было натолочь, —Пирожное испечь она сбиралась.Ее оставили; но в церкви вдругНа старую вдову нашел испуг.