Том 4. Путешествие Глеба

Таисия Николаевна устроилась скромно, но привычно: «Очень красиво, Верочка, только таких расстегаев, как у Тестова, не дадут». – «Неплохо будет, не думай». – «Я и не говорю, здесь тоже хорошо кормят, но покойный Михаил Акинфиевич ставил Тестова выше». – «Да, уж твой Михаил Акинфиевич любил покушать. А я хочу, чтобы нынче пошикарней было».

Глеб осматривался. Нарядно! Свет, музыка, духи, туалеты дам, сияние колец, сережек, шей московских…

«Человек» в белой рубахе, белых штанах подал ледяной, запотевший графинчик. Икра, горячий калач, вымоченная в молоке селедка с дымящимся картофелем – машина заработала.

Она работала здесь ежедневно и ежевечерне. Москва торговая, зажиточная и богатая кормилась и кормила Вера, Глеб, Таисия – случайные гости, не типические. Мало ли тут завсегдатаев, разных Бардыгиных и Гавриловых, Грибовых и Тарасовых, не говоря уже об именах всероссийских?

Вера пила водку спокойно. Таисия на нее поглядывала: «Не бойся, выпить могу сколько хочешь». Глеб тоже старался. Вера с ним чокалась. «Видите, это и есть Москва, Опера, Большой Московский…» – «Да, мне очень нравится». – «И Шаляпин понравился?» Понравился и Шаляпин. Значит, все, слава Богу, в порядке. Не зря выплыли.

За осетриною («америкэн, соус пикан») Вера говорила, что все это очень мило и приятно, но Москву она не любит. «Жирно, шумно, пироги, Замоскворечье». – «Как же так, – заметила Таисия, – Верочка, в Москве ведь настоящая Россия. Кто Москву не любит, тот, пожалуй, и Россию не чувствует». – «Ну, уж ты, конечно, со своей Таганки…». – «Вовсе не с Таганки. Я на Чистых прудах родилась, в Москве замуж вышла, в Москве овдовела. Да по правде сказать, вся моя жизнь в Москве прошла, не могу пожаловаться».

Вера налила ей еще белого вина. «Выпей и расскажи, но не впадай в чувствительность».

Таисия Николаевна отпила из зеленоватого бокала, посмотрела на нее ясным, серооким взором: «Я, Верочка, и не собираюсь никак впадать в чувствительность. Мало ли что там. Тебе одно нравится, мне другое».

Глебу показалось, что сказала она очень покойно, твердо – не уступала. «Да я ничего… Таисенька, я тебя не задевала. А тебе нравится это вино?»

Таисия вновь глотнула. «Вино хорошее, но извини меня, я предпочитаю послаще. Это очень сухое. Михаил Акинфиевич любил, чтобы я выпивала немножко Шато Икэм или Барзак». – «Да, разумеется, ты женщина, настоящая женщина. Тебе бы помягче, послаще». – «Ну ведь и ты не мужчина». – «Конечно. Но я одиночка, бродяга, так, какая-то личность, играющая на фортепиано».

Вера показалась Глебу сейчас странной. Показалась – и недолго он на этом задержался. Близкой она не была, не могла быть. Он очень благодарен, что она его вывезла, все отлично и сейчас весело, блестяще в этом зале ресторанном, и Таисия славная, но для него под всем этим он, он сам – все остальное украшение.

Несколько мужчин, дам вошли в зал, приостановились. Метрдотель низко кланялся, показывая рукой на угол. Голова – много выше других – высунулась из-за двери, что-то знакомое в легком, тигровом движении тела, повороте шеи. Но теперь ясно видно, какой блондин Олоферн с Волги, с рыжеватыми бровями, светлыми ресницами. Метрдотель продолжал приглашать к большому угловому столу. Атаман быстро оценил все глазом.

– Не могу же я, голубчик, в общем зале…

Произошло некоторое смятение, лысые головы, дамские шеи и прически обернулись к дверям: «Шаляпин, Шаляпин!»

Ватага повернула обратно – только раззадорила сидевших здесь.

Вера обернулась к Глебу.

– Ну, теперь до утра. Голову ему отрубили, а он в отдельный кабинет и сколько шампанского с этой Юдифью выпьет… Так, Глеб Николаевич, Таисенька, еще раз, за здоровье Шаляпина!

Она подняла бокал. Все чокнулись.

– У него слава большая. И есть и будет. – Вера будто даже задумалась. – Он назначенный к этому человек.

– Верочка, а я за тебя хочу, – сказала Таисия. – За твои успехи, и за твою славу. Не одному Шаляпину этим заниматься. Ты тоже развернись. Так, знаешь, прогреми за границей, возвращайся знаменитой пианисткой. Только тогда тебя в Гавриков переулок не затащишь.

– Слава, слава… Тут, братцы мои, что кому на роду написано, заказать нельзя.

Она говорила покойнее, даже мягче, задумчивей обыкновенного.

– Глеб Николаевич, а вы о славе думаете? Глеб удивился.

– При чем тут я? Какая там слава? Вера пристально на него посмотрела.

– Мне кажется, думаете тайно. Да ничего – думайте! Нечего прятаться. Я вот прямо говорю: я бы хотела славы.

Глеб улыбнулся, поднял бокал, слегка тронул им Верин. Она сказала спокойно:

– Но у меня славы не будет. Таисия Николаевна забеспокоилась.

– Таисенька, не тревожься. Я могу выпить сколько угодно. Все равно, – она говорила почти с раздражением, – славы у меня не будет, да и вообще из жизни моей ничего не выйдет. А за границу поеду, по пяти часов в день за роялем сидеть буду, и так именно надо, а Глеб Николаевич пускай свои стихи пишет.

– Я никогда стихов не писал.

– Все равно, какие-то там штучки… пишет, прячет, все таит, а потом вдруг выйдет, что написал целую повесть.