Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак

— Знаю, знаю, — торопливо заговорил Хорват. — Имею честь знать в лицо ваше сиятельство и весьма рад, что вы зашли, господин граф. Прошу садиться и изложить мне, чем могу вам служить, да-с.

Граф Янош вспыхнул и издалека, кружным путем — как задумал — начал приближаться к цели своего визита: он, видите ли, пришел по важному и деликатному вопросу… впрочем, и без того давно уже хотел познакомиться с его милостью, ибо слышал, что почтенный господин Хорват — большой любитель поэзии Горация Флакка и Овидия Назона, которых и он высоко почитает…

— Гм, итак, вы любите Овидия Назона, а я думал, что…

— О, я люблю всех поэтов, — с жаром продолжал Бутлер, — и давно засвидетельствовал бы вам свое почтение, если бы не боялся показаться назойливым.

— О, никоим образом, ни за что на свете! Однако, изволите видеть, прозаики тоже достойны уважения. Да-с, прозаики. У одного из них я вчера вычитал о том, как мегарцы голодали и решили просить помощи у лакедемонян. Когда их послы появились в Спарте, оратор в прекрасной речи старался убедить своих соседей войти в их бедственное положение, в котором они очутились вследствие плохого урожая, и оказать им помощь. Спартанцы, прослушав с глубоким вниманием эту великолепную речь… да-с, великолепную речь, так ответили послам: «Добрые люди, отправляйтесь домой и скажите, чтоб ваш народ послал других послов, так как ваша речь была столь длинной, что, пока вы добрались до конца, мы уже забыли начало и середину». Так и вернулись ни с чем послы мегарские. А через несколько недель прибывают в Спарту новые послы и говорят спартанцам: «У нас ничего не уродилось, мы голодаем, помогите нам». Тогда встает один из жителей Спарты и с усмешкой говорит: «Э-эх, зачем столько болтовни! Достаточно было показать пустую суму!..» Да-с… да-с. Пожалуй, и в самом деле было бы достаточно, если б и вы, ваше сиятельство, тоже показали нечто в этом роде.

Это уж проще простого. На стене висел портрет Пирошки. На нем она была увековечена бродячим живописцем в своем первом длинном платье.

Граф Бутлер решительным жестом показал на стену.

— Понимаю, понимаю… Вы пришли сюда ради моей дочери, да-с.

— Я люблю ее, — открыто признался молодой человек с глубокой задушевностью в голосе.

— Ах, так? Следовательно, не Овидия Назона, а ее… да-с, ее. Ну что ж, пока все в полном порядке, но, как говорится, audiatur et altera pars[69]: что думает обо всем этом девушка? — Старик сразу стал серьезным, и лицо его приняло строгое выражение.

— Пирошка тоже меня любит.

— Почему вы так думаете?

— Знаю.

— Откуда знаете? (И он пристально, как судья, заглянул Яношу в глаза.)

— Видите ли, я открою вам одну тайну. Вот уже пять лет, как я переписываюсь с Пирошкой, и она писала мне об этом в своих письмах.

— На корабликах? — спросил старик равнодушным тоном.

— Д-да, на… корабликах, — пробормотал граф, удивившись, что Хорвату все уже известно.

— Ну, так это еще ничего не значит, — добродушно рассмеялся старик, — коль на то пошло, и я тоже открою вам одну тайну: на этих самых корабликах, дорогой граф, с вами переписывался все эти годы не кто иной, как я сам.

Граф Бутлер смертельно побледнел и отпрянул назад.

— Это невозможно!

— Не невозможно, а так оно и есть, да-с. Моя дочь Пирошка ровным счетом ничего не знает об этих письмах. Хотите удостовериться? Пожалуйте сюда.

Хорват взял со стола письмо, которое писал, когда вошел Бутлер, и поднес к глазам графа. Яноша будто громом поразило. Он узнал почерк, так хорошо знакомый ему по тем письмам, которые приплывали на корабликах. Те же красивые и аккуратные круглые буквы, кружившие ему голову пять лет подряд.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Красная роза, белая роза

Сердце Яноша все еще сжималось от боли, а в глазах уже забегали искорки гнева.

— Милостивый государь, — заговорил он взволнованно, глухим голосом, — скверную игру вы играли со мною эти пять лет! Я прошу вас объяснить свое поведение.

Его ноздри раздувались, лицо побледнело, в глазах горел зловещий огонек, предвещавший бурю.

Хорват с восхищением смотрел на него, думая: «Какой он сейчас красивый! И почему нет у меня такого сына?!»

— Ну-ну-ну, молодой человек! — покровительственно улыбнулся Хорват, сохраняя олимпийское спокойствие. — Вы слишком горячитесь, да-с, но я не могу порицать этого, ибо juventus ventus…[70]

— Никаких «ventus»! — язвительно оборвал его граф. — Вы стали дворянином, а дворяне, даже убеленные сединами, не вправе отделываться латинскими поговорками.

Старик Хорват и бровью не повел.

— Дворяне, да. Но должен вам сказать, молодой человек, что есть нечто высшее, чем просто «дворянин», — это дворянин и отец. Так вот, я — отец, и когда я увидел, что кто-то хочет найти доступ к сердцу моей дочери, да притом таким на редкость романтическим путем — журчащие ручейки, кораблики с букетиками, я вправе был подумать: «Гм, ты хочешь похитить у меня дочь? Так вот я прегражу тебе путь и посмотрю сначала, кто ты есть и что ты собой представляешь!»

Молодой граф склонил свою красивую, изящную голову в знак того, что подавлен этим аргументом.