Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак

— Так вот, прибыли, стало быть, эти луковицы по почте, в специальных ящичках, завернутые в вату. Сегодня господин Фаи собрался сажать их, вынес в сад и положил на окошко домика, где живет садовник, а сам стал подготовлять землю для этих заморских растений. Пока он, стало быть, возился с грядками, работавшие в саду поденщики-словаки решили позавтракать. И надо же было, чтоб один из них заприметил луковицы. Он подкрался к окошку, сгреб их и разделил между товарищами. Разрезали они луковицы на дольки и съели во славу Божию!

— Ах, негодяи!

— Можете себе теперь представить, барич, как рвал и метал бедный господин Фаи. Но самое удивительное то, — добавил Черепеш, удивленно вскинув брови, — что луковицы поели словаки, а колики начались у его благородия. С ним так было плохо, доложу я вам…

— Это у него с досады.

— Ну, послали за доктором; тот велел обложить живот грелками. Слух об этом сразу же разнесся по городку. Смеялись, конечно, и жалели доброго господина. А вице-губернатор, как узнал о несчастье, решил остановиться в другом доме. Эх, и до чего же хороша у него четверка лошадей! Просто загляденье!

— У кого, у вице-губернатора, что ли?

— Ага! Как они разом вскидывают головы! Видно, к вольным лугам привыкли?

— Полагаю, что так, Черепеш.

— А, знать, обширные эти луга?

— Есть и такие, что в один конец — как отсюда до Патака.

— Черт бы побрал этого Красного рака![85] — сказал в сердцах Черепеш. — И как он ухитрился столько загрести своими клешнями?!

Бернат расхохотался и, подхлестнув сивого, поскакал в сторону Патака, больше уже не останавливаясь до самой усадьбы Фаи. Когда он домчался к месту, петухи еще безмолвствовали, — значит, не было и полуночи.

Старый барин еще не спал; он сидел в кресле у себя наверху, в библиотеке, и горько вздыхал, сетуя на потерю тюльпанных луковиц. Страстному садоводу был нанесен такой удар, что, казалось, он лишится разума.

Услышав конский топот, он выглянул в окно, но, так как зрение у него уже притупилось, не узнал Жигу.

— Это я, дорогой дядюшка, я!

— Так поздно, — отозвался Фаи страдальческим голосом. — Ну что ж, дети, ложитесь спать. Меня не тревожьте — я болен, у меня и сейчас пиявки на животе. Если голодны, разбудите повариху: ваша бедная тетушка только что легла.

— Я один приехал, дядя Пишта.

— А Янош?

— Янош попал в беду.

При этих словах Иштван Фаи сразу позабыл о своем недомогании. Он принадлежал к числу тех людей, которые болезненно воспринимают мелкие неудачи, крупные же неприятности закаляют их. Фаи порывисто поднялся, голос его зазвенел, и он напустился на Жигу:

— О, проклятье! Так иди же быстрее сюда и рассказывай!

Жига спрыгнул с лошади и вошел в комнату, слабо освещенную двумя сальными свечами. На лбу у старика был зеленый козырек, защищавший его слабые глаза от света.

— Что за чертовщина? — удивился Фаи. — Что у тебя с ногами? Я не слышу твоих шагов.

— Я босиком, дядя Пишта.

— Ты что же, рехнулся?

— Бог с вами, просто я без сапог: потерял их, спасаясь бегством из плена.

— Что ты несешь околесицу? Из какого плена? Рассказывай по порядку, коротко и ясно!

Пришлось снова пересказать всю историю от начала до конца, то есть все, что уже было описано мною выше, только Жига изложил все гораздо более сбивчиво, чем я; впрочем, оно и не удивительно, ибо старик перебивал его, разражался бранью, стучал кулаком по столу и готов был надавать Жиге тумаков.

— Ну зачем вас понесло туда? Ослы! Поделом вам! Неужели вы не видели, что это западня? Не оправдывайся, пожалуйста! Ты-то должен был соображать — ты же ведь не граф! Однако и ты оказался ослом. Если я вижу, что меня встречают жандармы, то обязан смекнуть, что не следует туда идти. Как это у вас не вызвало подозрения такое необычное гостеприимство? А появление попа, которому отказали от дома? (Нужно совсем не иметь головы на плечах, чтобы не понять, почему он попал в немилость.) А эти попытки споить вас? А то, что Яноша увели куда-то?.. Эх, все-таки ты порядочный разиня! Да и с сапогами тоже — хоть бы связал их чем-нибудь покрепче, раз уж полез на дерево. Не хватает только, чтобы еще ты простудился и протянул ноги. Впрочем, невелика потеря. Ну да ладно. Беги обувайся скорей, и сейчас же отправляемся! Ужасное происшествие! Скандал на всю страну! Боже мой, какой скандал, какая мерзость!

Не мешкая ни минуты, старик начал срывать с себя теплые платки, которыми был обвязан его живот, и всевозможные грелки, пока наконец не превратился в худощавого, стройного человека. Добравшись до пиявок, он безжалостно оторвал их от своего тела, проворчав: «Довольно пить мою кровь, любезные», — и с остервенением швырнул в окно, будто они вовсе и не стали его родней по крови, а были злейшими врагами. Потом старик застегнулся на все пуговицы, натянул зеленый сюртук, надел шляпу, отыскал свою трость с серебряным набалдашником в форме утиной головы и засунул в оба кармана по пистолету.

— Ну, теперь пошли к вице-губернатору, ибо periculum in mora[86]. Сегодня же ночью брахиум * должен отправиться в Рёске.