Том 5

— Не хочешь? — Спросила она. — Я знаю, что я дрянь. Правда?

Он совсем близко увидел ее губы — у Лиды откинулась голова — и заговорил хрипло, решительно, сопротивляясь тому, что она говорила:

— Нет, вы хорошая, вы хорошая…

— Сережа, — перебила она. — Я уезжаю завтра на пятый шурф.

— Зачем? — растерянно прошептал он. — Так далеко? Не надо…

— Так уж надо, — закивала она и погладила его рукав. — Спокойной ночи, Сережа.

Бураны с сугробами до крыш сменились спорой, ярой весной с ослепительно косматым солнцем над синими горами, с оглушительным криком грачей в мокрых ветвях, со звенящей капелью, ударявшей о влажное дерево крылец, с желтыми от прошлогодних листьев ручьями, бормочущими в тайге. Весна сменилась летом; теплые закаты нехотя угасали за тайгой, купались в реке и пылали золотистым блеском в стеклах Лидиной избы, которая была теперь пустой.

Целые дни геологическая партия пропадала в горах, и по вечерам Сергей, устав за день до изнеможения, мог подолгу, часами лежать в траве, глядеть на озеро, на багровый разбрызганный костер солнца в воде, на первые звезды в высокой прозелени вечереющего неба. Над озером, в легком тумане пронзительно кричали чибисы, спрашивали: «Чьи? Чьи?»

И Сергею хотелось раскинуть руки, прижаться грудью к еще теплой земле, засмеяться, сказать тихо: «Свои, свои…» И, жадно радуясь этому вечеру, закату, этим чибисам, он разглядывал каждую травинку, каждый камешек на земле, ища во всем счастливый смысл.

Ему даже приятно было ощущать, как горели мозоли на ладонях, как ныли плечи после работы, и, зажмуриваясь, он почему-то представлял: вот Лида потянулась к нему, попросила с виноватой улыбкой: «Ну поцелуй меня. Я разрешаю».

В один жаркий воскресный полдень Сергей лежал в палатке и, бездумно улыбаясь, смотрел на тонкий и прямой, как соломинка, лучик солнца, проникавший в щель. Было душно. От брезента несло горячим воздухом.

Сивошапка, взяв у Банникова зеркальце и пристроив его на топчане, неуклюже вертелся перед ним, щупая, одергивая новенькие жгуче-зеленые бриджи, купленные недавно в сельпо, и ворчал и брюзжал:

— Бес знает що… Мнутся як лошади… Материал выпускают! Тоже мне материал!

Абашикян, копаясь отверткой в испортившихся ходиках, рукавом промокая на лбу пот, сказал строго:

— Почему форсишь? Перед кем? Медведей пугать! Жених!

Сивошапка схватился рукой за подбородок, присел при этом, нацелясь одним глазом в зеркальце, заметил с неудовольствием:

— Яка така мода? О, щоб тоби оглоблей почесало с ракой модой!

— Ты вот что, — не без ленивого безразличия сказал Банников со своего топчана. — Почини старые штаны, а бриджи подари Сережке. Он у нас жених… Верно, Сережка?

Узкий солнечный луч упал Банникову на лицо, его веки прикрыли остро-насмешливый блеск глаз, его губы изогнулись, и Сергею показалось, что Банников в эту минуту думал о том, чего не понимали другие, но понимал он, Сергей.

— Долдонишь, як теща о… о… — Сивошапка не договорил, кряхтя, опустился на топчан, озверело начал стягивать бриджи. — Да ты кумекаешь, що цэ такэ любовь? А?

— Знаю, — ответил Банников, с наслаждением вытягиваясь всем телом. — Знаю одно: любви нет в моем возрасте.

— Що такое-е? Интеллихент ты!

— Вот именно, — спокойно сказал Банников. — Любви нет. Есть выбор, сугубо материальный выбор подруги жизни — и точка. Любовь существует только в возрасте до двадцати лет. А потом… ну, скажем, так: вот ты женился бы, если бы встретил дивчину красивую, с хорошей фигуркой, но неумную? Нет, браток. А если бы она была некрасива, но умна, очень даже умна? Нет, тоже не женился бы. Есть еще вариант. Если красива, умна, но грязна, некультурна, воспитана черт-те как… М-м? — Банников помолчал. — Отсюда вывод: какая, к черту, любовь, просто голый выбор! А любовь я понимаю как физиологическое сходство натур… Ну и прочее… А вот Сержик этого не понимает.

— Пошел к дьяволу! — выругался Сивошапка оглушительно и так рванул с ног бриджи, что едва не слетел с топчана.

Абашикян отложил отвертку, как пистолет, уставил указательный палец на Банникова, сурово поинтересовался:

— Он молодой, не понимаешь?

Молча Сергей поднялся и вышел. В эту минуту он не испытывал к Банникову ни злобы, ни неприязни, только легкая досада кольнула его. Но и это чувство пришло, когда его овеяло сладким запахом нагретых солнцем цветов, ослепило зеркальным блеском полуденного озера, там на берегу кричали разомлевшие от жары чибисы.

— Сереженька-а! — услышал он протяжный и звучный голос, оглянулся и замер.

Легко ступая босоножками по траве — на этом горном лугу, где остановилась партия, еще не было протоптано тропинок, — к палатке шла Лида. В новом платье, с косынкой через плечо, топкая, загорелая, с острой грудью, она шла по берегу озера, на ходу срывала размякшие от зноя ромашки, подносила их к губам и радостно махала рукой Сергею. А он стоял, обмирая, не зная, куда девать руки; сердце билось где-то возле горла.

Она подошла, приветливо заглянула ему в лицо. И его обдало нежным горьковатым запахом ромашек.