Том 5

Раскрылась дверь передо мной, я вошел в комнатку, забитую мрачными сумерками (комнатка эта была на Арбате, в том доме, которого нет уже), и от входной двери придвинулась, качаясь, ко мне маленькая, безобразно толстая женщина в светлеющем платье, с неприятно рыхлой грудью. И тут я почувствовал, как радостно раскрылись ее объятия и белое липкое тесто щек прикоснулось к моему лицу. Потом она стала говорить быстро, невнятно, но я знал, что она рассказывает о себе. Она пришла, не хочет жить там, измученная каким-то жестоким человеком, соскучившись по людям, прося защиты. Я ответил ей успокоительно, женщина в злобной обиде на меня бросилась животом на кровать, визгливо зарыдала, застучала ногами по краю постели, как избалованный ребенок, а ноги были толстые в икрах, даже на вид твердые. Она стала гнусаво, гневно и плаксиво вскрикивать, и, растерянный, я еле догадался о смысле: она не может жить с ним (с кем?), потому что он мучает ее. Я переглянулся с женой, замершей в углу, перепуганной, не в силах сообразить, что происходит, ибо этой женщины не видели ни разу в нашем доме. И почти в безумии я закричал жене, что мы оба виноваты, забыв о ней, несчастной, которой плохо было, оказывается, в жизни, а мы не знали этого, не смогли помочь, облегчить ей страдания. Чем облегчить? Как? Кому?

Это был сон в ночь перед раскаянием.

Погоня

Мы шли по темному ночному проселку в молчаливых осенних полях, моя жена держала меня за руку, и я не видел ее во тьме, но чувствовал, как легонько ступали ее босые ноги в мягкой пыли.

Было так тихо, так сиротливо в непроницаемой ночи, что чудилось: остались мы одни на вымершей земле.

Когда позади возник шум мотора, я оглянулся и увидел очень далеко, впотьмах равнины, огни фар — одинокая грузовая машина двигалась по проселку, с сумасшедшей скоростью догоняла нас, через минуту желтые лезвия фар уперлись нам в спины, уродливо взметнулись наши громадные тени впереди на дороге, и мы в тот же миг едва успели отскочить за кювет. Машина с грохотом пронеслась мимо, огромная, тяжелая, черная, похожая на железное разъяренное чудовище. Мы ошеломленно смотрели ей вслед, переводя дыхание, не понимая, откуда и куда она бешено мчалась, куда спешила. И опять я услышал приближающийся вой накаленного мотора, уже в состоянии предгибельного отчаяния выглянул из травы, и то, что увидел, сказало мне — вот он, конец. Машина, подобно рассвирепевшему кабану, поворачивала в поле, вонзая вокруг себя клыки света, с дикой поспешностью развернулась и вновь беспощадно, озлобленно, хищно помчалась на нас, как если бы чуяла и знала, что мы еще живы.

С крайним усилием я сцепил пальцами хрупкую кисть своей жены и, не выпуская ее, пополз неизвестно куда, во тьму, оглушенный бешеным лязгом, грохотом, рычаньем этой ненавистной мощи. Я полз, считал секунды и проклинал себя за беспечность, за жалкую беспомощность — где мои родные противотанковые орудия, где хотя бы одна граната? — и обезоруженность испытывалась тем обреченнее, что в руке моей стиснута была влажная ладошка жены, единственной женщины, которую я любил.

Так и остался в моей памяти этот сон: чудовищно огромный грузовик в осенней ночи, и я и жена то ползем, то бежим по полю жизни, пытаясь спастись от какой-то злобно-неустанной, настигающей мстительной силы.

Кто он?

«Бойся этого человека», — сказал чей-то голос.

И напротив купе я заметил у вагонного окна высокого человека в холодном, металлического отлива костюме, в серой шляпе, стоявшего в профиль сухим лицом, и что-то мерзкое прошло во мне сознанием опасности от кончиков пальцев до затылка. И я вдруг подумал, что завершение моей судьбы, конец всего — это он… Но кто он, этот человек или не человек с острым неподвижным лицом? Не знаю, куда я ехал и почему он стоял у закрытого, сплошь запыленного окна вагона, и откуда услышал я голос, и как почувствовал впервые после войны опасность.

Человек в металлического отлива костюме напоминал сразу двух моих друзей, один из которых давно умер, а второй, живой, веселый, добродушный, мнилось, любил меня искренне.

«Бойся этого человека…»

Возле дороги

Она сидела на бревнах, такая молодая, деревенская, светловолосая, что я сразу подумал, еще не узнав ее: «Это могло быть в двадцатых годах где-то в России».